АРХИП
1
Над белой скатертью, растопырив лохматые ноги, висит паук, у абажура легко кружится зеленокрылая мошкара, карамора обжег длинную лапу и волочит ее по столу… Шелестит плющ у балкона, и возится сонная птица в кустах.
Александра Аполлоновна Чембулатова разламывает бисквит, качая черной наколкой, которая на седых ее волосах похожа на летучую мышь.
– Сад охраняет Володя, – говорит Александра Аполлоновна и ласково взглядывает на собеседника своего, молодого помещика и соседа, Собакина, – я подарила ему пистолет.
Собакин улыбается, раздвигая розовые и полные щеки.
– Я вас уверяю, что нет никакого Оськи-конокрада. Увели у попа тройку, и по уезду полетели слухи – пришел, мол, Оська, а Оська просто собирательное имя, – народная фантазия одарила его таинственной силой и удальством.
Старушка покачала головой.
– Нет, все это верно; украл лошадей он вечером, а наутро видели его уже за триста верст…
– Разве видели?..
– В том-то и дело; говорят, он необыкновенно низкого роста, лыс, силен и с большой, до пояса, черной бородой…
Собакин чуть-чуть улыбнулся и пожал плечами.
– Появлялся он в уезде два раза, – продолжала старушка, – и наводил такой страх, что помещики приковывали лошадей, а конюхам давали ружья заряженные… И все-таки умудрялся.
– Если его знают в лицо, почему не поймают?
– Мужики никогда не выдадут, боятся, что палить будет, как сжег он вашу Хомяковку года за три до вашего сюда приезда.
– Право, Александра Аполлоновна, я начинаю бояться.
– Вам-то особенно надо позаботиться; имея такого жеребца, я бы ночи не спала, все караулила…
– Да, Волшебник – чудо что за лошадь; увидите, на рождестве поведу его на бега.
– Да, нехорошо, нехорошо; тем более что ваш Архип…
– Нет, Архип мрачный, но очень надежный; мужик косматый, глаза волчьи, но верный…
Из сада на балкон вышел гимназист, положил пистолет на перила и застонал:
– Бабушка, чаю.
– Осторожнее с пистолетом, смотри, куда кладешь, – заволновалась Александра Аполлоновна.
– Он, бабушка, не заряжен.
– Все равно. – И бабушка, шурша широким платьем, поднялась и загородила пистолет салфеткой.
– Что, Володя, как твои разбойники? – спросил Собакин.
– Ничего, – набивая рот ватрушками, говорит Володя.
– Убил кого-нибудь?
– На плотине за ветлами кто-то, кажется, стоит, только на плотину ходить страшно.
– У пруда ночью сыро, – сказала Александра Аполлоновна.
Гимназист лукаво прищурился.
– А у меня, бабушка, порох есть…
– Откуда ты взял! Отдай сию минуту… Володя, ке смей убегать. Пожалуйста, Собакин, догоните его, отнимите у него порох.
Улыбаясь, Собакин сошел в сад и скоро пробегал уже мимо балкона, размахивая руками, потеряв всю солидность, а Володя, приседая, визжал, не давался в руки.
«Дети, дети», – подумала Александра Аполлоновна и стала считать, как в столовой часы били одиннадцать.
– Володя, где ты? – позвала она. – Иди спать, – одиннадцать часов…
В это время мимо изгороди проскакал верховой, встал у крыльца, и чей-то чужой голос позвал:
– Барин Собакин здесь?
– Кто спрашивает? – по-хозяйски сухо ответила Александра Аполлоновна.
На балкон, обняв за плечи гимназиста, вошел, отпыхиваясь, Собакин.
– Кто меня спрашивает? Это ты, Михайло? Что случилось?
– Несчастье у нас, барин, – сказал из-за плетня невидимый работник, – увели Волшебника.
Когда Собакин, во весь опор скакавший по темному полю, влетел, пыльный, на вспененном коне во двор, у растворенной конюшни, размахивая фонарем, галдели мужики.
– Что, Волшебника увели? – крикнул Собакин.
– Беда-то какая, не доглядели…
Собакин побежал в конюшню. Болт у стойла был сорван, и под наружной стеной у пола сквозила дыра, в которую, должно быть, и пролезли воры…
– А где Архип? – спросил Собакин.
– Будили мы его, спит, пьяный.
На вороху сена, закинув бледное в черной шапке волос лицо, лежал Архип.
– Жив, ничего, не тронули, пьяный очень, – успокаивали работники.
– Облейте его водой, вот мерзавец.
Принесли конское ведро, подняли Архипу голову и полили.
– Лейте, лейте все ведро.
Когда голова, рубаха и порты намокли, Архип приподнялся, сел и повел налитыми кровью глазами.
– А? – спросил он.
– Архип, где Волшебник?
Сутулый Архип поднялся и долго осматривал болт и обрывок недоуздка, в дыру даже заглянул и так же спокойно ответил:
– Увели, барин. Не досмотрел…
– Что же вы не догнали, черти окаянные!.. – наскакивал на них Собакин.
Работники вежливо посмеялись.
– Где ж догнать, разве мыслимо? Он это.
– Кто он?
– Да Оська.
– Ерунда, никакого Оськи нет…
– Очень есть, его это работа, вы, барин, не сомневайтесь.
– Ерунда, – кричал Собакин, – сию минуту на лошадей!.. Догнать!..
Работники помялись, но с места не тронулся ни единый.
– Ну?
– Нет, нельзя нам.
– Где его догнать…
– Он теперь за двести верст махает. Собакин побежал к дому и оттуда крикнул.
– Седлайте сию минуту верхового! Да зайди ко мне хоть ты, Дмитрий, за письмом к уряднику, живо!
…Утром на вопросы урядника Архип отвечал, что был вчера выпивши, ничего не слыхал и помнит только, как пал ему кто-то на грудь и скрутил руки, а были то двое или один и какие из себя – не помнит.
Так ничего и не добились от угрюмого, косолапого Архипа и отвели его в холодную, а урядник, выпив поднесенную на тарелочке рюмку водки и крепко на прощанье пожав Собакину руку, сказал:
– Архип в сем деле причиной, с него и взыщем, – и уехал.
Затих под горой колокольчик, Собакин вышел на балкон, посвистал и, спустившись в сад, зашагал по липовой аллее.
«Следствие, – думал Собакин, – суд будет, а Волшебника не видать мне, как ушей своих. Черти, ах черти, какую лошадь увели».
– Ну нет, я разыщу лошадь, под землей достану, – бормотал он и прислушался.
Близко, словно вынырнув из-за акации, зазвякали сборные бубенцы, промелькнула за кустами и остановилась у дома коляска Чембулатовой.
– Как я вам благодарен, Александра Аполлоновна, – говорил Собакин, идя навстречу старушке, – поверите ли, увели Волшебника и следа не оставили…
– Я предупреждала вас, не верили, а вышло по-моему, – торжествующе говорила старушка, – всему причиной ваш Архип, вот у моего братца так было.
Оба они, заложив руки, заходили по аллее. Александра Аполлоновна объясняла:
– Сейчас в Уральске конская ярмарка. Поезжайте туда как можно скорее, нигде как там ваш Волшебник…
– В Уральск?..
– Поедете верхом – это и скорее и удобнее для дела: братец мой тоже верхом ездил, у него увели Вадима от нашей Звезды и воейковского Черта.
– Ну и что же?
– Нашел, конечно, нашел мужика, который увел Вадима, – его арестовали, а жеребца отдали братцу.
– Я еду, Александра Аполлоновна, с вашего благословения…
– Помоги вам бог, – и старушка поцеловала в лоб приложившегося к ее руке Собакина…
Долго еще ходили они по липовой аллее, Александра Аполлоновна в шелковом колоколом платье, Собакин в куцем пиджачке из чесучи, и старушка давала подробнейшие наставления – куда ехать и как сохранить лошадь, чтоб прошла четыреста верст в четверо суток, и где остановиться.
– С казаками будьте осторожнее, – хитрые они…
2
Тепла темная степь, светят на дорогу звезды, и дорога, чуть серая, глушит частые удары копыт, и кричит коростель в колдобине; где-то, значит, близко степной хутор…
Безлесные, безводные, как дождевики, растут хутора на гладкой, человечьими курганами усеянной степи, вековечной дороге кочевников. Потянуло сыростью и дымом. Собакин привстал на стременах, вгляделся и, увидев огонек, свернул прямиком по полю. Сначала, услышав его топот, залаяли негромко, но все дружнее и звонче собаки, забил в колотушку ночной сторож, и перед Собакиным выдвинулись из темноты амбары и хлевы, крытые соломой, и под самую морду лошади, сзади и с боков, запрыгали охрипшие от ярости хуторские псы.
Подошел сторож, свистнул на собак и запахнулся в глубокий чапан…
– Здравствуй, дядя, – сказал Собакин, стараясь рассмотреть в темноте его лицо. – Чей это хутор?
– Казака Ивана Ивановича Заворыкина будет…
Сторож помолчал и тихо, в сторону, ответил:
– Далече, – словно не знал, какие тут села бывают, одна степь.
– А нельзя ли переночевать у вас? Спроси хозяина, чай, не легли еще?
– Легли, – уныло ответил сторож, – давно полегли.
– Так как же?
– Спрошу, ты погоди тут. – И он ушел.
А немного спустя зажегся свет в трех окнах, и подошедший сторож взял лошадь под уздцы, промолвив:
– Просят заехать.
Собакин прошел через сени, мимо сундуков, крытых коврами, в горницу, где пахло шалфеем, полынью – домашнее средство от блох – и кожей.
По стенам висели седла, уздечки, нагайки, и в красном углу стоял темный большой образ.
«Неловко, – подумал Собакин, – затесался ночью».
Из боковушки, гладя бороду, вышел высокий и костлявый старик – Заворыкин. Синий чекмень его перетянут был узким ремнем, ворот ситцевой рубахи расстегнут.
Собакин назвал себя.
– Милости просим, – густым басом приветствовал Заворыкин, – гостю всегда рады.
В свете лампы лицо его, обтянутое желтой кожей, узкий и прямой нос и темные глаза представлялись такими, какие писали на раскольничьих образах.
– Прошу садиться, куда путь держите? В Уральск… Так… – пробасил Заворыкин, кивнул и провел ладонью вниз и вверх по лицу. – На ярмарку много коней нагнали сегодня, не в пример прочим годам.
Босая девка внесла самовар, закуску и водку.
Стесняясь и все еще не зная, как держаться, выпил Собакин водки и, должно быть с усталости, сразу захмелел и рассказал, зачем едет в Уральск – всю историю до конца.
– Из-под земли, а достану Волшебника, – разгорячась, окончил он.
– Я так полагаю, – ехать вам туда незачем.
– Почему? – Убьют.
– То есть как убьют?
– Мой совет – вернуться домой, жеребца наживете еще, а жизни из-за скотины лишаться не стоит.
– Поймите, мне не жеребец дорог, а добиться своего.
– Понимаю. Молоды вы, господин Собакин, хороший барин, а разума в вас настоящего нет. Приехали вы ко мне, меня не знаете и рассказываете всю эту историю, а жеребец-то ваш, может быть, у меня. А? Для примера я говорю. Ну, вот после этого я себя позорить не дам. У нас в степи законы не писаны, колодцы глубокие, – бросил туда человека, землицей засыпал, и пропал человек. Да вы не пугайтесь, для примера говорю, бывали такие случаи, бывали. У нас в степи казак на сорока тысячах десятинах – царь, не только в чем другом, в жизни людской волен.
У Собакина от духоты, от речей Заворыкина кружилась голова, и казалось – похож старик хозяин на древнее черное лицо образа, что глядело строго и упорно из красного угла, – те же рыжеватые усы над тонкой губой, и вытянутые щеки, и осуждающие глаза.
Казалось, две пары этих глаз глядят неотступно, и те, облеченные в потемневшие ризы, страшнее…
«Бог это их, – подумал Собакин, – степной».
– Чудно вам слушать, господин Собакин, – у вас в городе по-иному: тело вы бережете, а душу ввергаете в мерзости. А здесь душа вольна у каждого, как птица. Душа немудрая, нечем запятнать ее, степь – чистая… В степи бог ходит. Здесь нас за грехи и судить будет. Много грехов на нас, а многое и простится.
Собакин поднялся.
– Душно у вас…
И было ему страшно, хотелось уйти от стариковских глаз…
– Марья! – крикнул босую девку Заворыкин. – Принеси барину студеной водицы да отведи в сени на кровать.
Плыли, качались сундуки, крытые коврами, в сенях, и все еще гудел, казалось, голос: «Бог здесь ходит, бог…»
«Страшный у них бог, – думал Собакин, лежа на сундуке, – травяной…»
Наутро он, чтобы не обидеть хозяина, поехал будто бы домой, но, когда в сизой дали утонули соломенные кровли хутора и шесты с бараньими рогами, пошел к полудню широким проездом, радостный от солнца, и душистого ветра, и веселой игры горячего иноходца.
На крепком пырейном выгоне, в наскоро связанных калдах, стоят полудикие табуны злых сибирских лошадей.
Положив большие морды на спины друг другу, обмахиваются кони хвостами и жмурятся на белое солнце.
Вот не вытерпел рыжий конек, махнул через изгородь и частым галопом, раскинув гриву, поскакал в степь, заржав навстречу ветру.
Затараторили конюхи-башкиры, в линялых халатах, в ушастых шапках, пали на верховых, поскакали в угон. Один впереди всех размахивает арканом. Двое скачут наперерез.
Куда ни взглянет рыжий конек, мчатся на него ушастые башкиры: метнулся направо, налево, и тут захлестнул ему горло аркан, закрутили хвост, стегают нагайкой, заворачивают башкиры к табуну… Захрапел, взвился и упал рыжий конек; тогда ослабили на шее его аркан, отвели в калду.
– Что, не убежит больше? – спрашивает башкирина Собакин.
Башкирии осклабил белые на морщинистом лице зубы и забормотал: – Не, не, умный стал, купи, господин…
– Нет, такого мне не надо, вот если бы вороной полукровный был, вершков четырех…
Подошли мужики, все в новых рубахах. Облокотясь на жердь калды, слушали, и веяло от их выцветших глаз покоем тепла и отдыха.
Подслеповатый – мужичок протиснулсс туда же, в рваном полушубке, заморгал собачьими глазами:
– Покупаете, барин, лошадку? Извольте посмотреть, – и заторопился, побежал было и вновь вернулся…
– Какой у тебя?
– Сивонькой.
– Нет, не надо, я вороного ищу.
– Вороного продать не умеешь, – заговорил вдруг круглолицый толстый парень, – вот я продам жеребца.
Или я продал. А? – И он уставился, как баран, даже рот разинул.
Мужики засмеялись.
Парень громко икнул и, подняв мозолистую ладонь, запел:
Когда я, мальчик, был свободный…
– Скрутили малого, – смеялись мужики.
– Пути нет.
– Шут его знает, хотел тебе продать, ан продал, жеребца, вороного, в чулках…
– Здорово же ты выпил, – сказал Собакин, – с чего гуляешь?
Парень замолчал, и белые глаза его наливались и багровели… Собакин сжался.
– Гуляю… – сказал парень, придвигаясь. Подслеповатый мужичок захлопотал:
– Брось, милый, барину интересно, а ты ответь и отойди в сторонку, – и потянул парня за рукав.
– Не хватай! – заревел парень, и все жилистое тело его развернулось для удара; но сзади, поперек живота, ухватила его цепкая волосатая рука, увлекла из мужичьего круга.
– Иди, иди, разбушевался, – говорил лысый мужик, смешно маленького роста, на солнце лоснилась черная борода его и бегали глаза, как две мыши.
– Брось, пусти! – кричал парень и вырывался, взмахивая руками, но все дальше к возам увлекал его товарищ.
– Кто это? – быстро спросил Собакин. – Вон тот, лысый?
Мужики переглянулись, один-двое отошли, а старик, в расстегнутой на черной шее посконной рубахе, сказал:
– Кто – Оська, – и прищурился.
Осипа взяли очень быстро. Собакин с понятыми нагнал его у чайной и окликнул. Осип обернулся и словно паук заворочался в костяных, навалившихся на него руках понятых, но веревкой скрутили его плечи, повели в холодную.
А позади, набегая, гудела толпа. Многим, должно быть, досадил Осип, и боялись его сильно, а теперь улюлюкали вслед, ругали, или вывернется кто, присядет, да в глаза: «Что, вор, взял?» – и ударит.
Понятые насилу сдерживали народ, да бравый урядник, в рыжих подусниках, вырос как из-под земли и крикнул: «Разойдись!»
До вечера гудела и волновалась ярмарка. Осип сел в темную избу, за железную решетку, и на допросе отрекся:
– Осип я – это верно, а лошадей никаких не крал, понапрасну только меня томите.
Собакин решил сам выпытать, где лошадь; напугать, если можно, посулить заступиться, и, поздно вечером, один, вошел в камеру, где сидел Осип.
Остановясь посредине избы и в темноте различал только дыхание, сказал Собакин кротко и, как ему показалось, вкрадчиво:
– Осип, все знают, что ты угонял лошадей, грехов за тобой много, сознайся лучше, я за тебя похлопочу.
– Ты пойми, не дорога мне лошадь, а дорого, что выходил ее на руках, как родная она мне.
– Это верно, – сказал Осип спокойно.
– Ну видишь, ты сам понимаешь, зачем же хочешь доставить мне еще огорчение…
– Огорчать зачем.
– А ты огорчаешь. Я за четыреста верст верхом приехал, измучился и вдруг из-за твоего упрямства лишаюсь лошади. Осип, а Осип.
И, тронутый словами, двинулся Собакин поближе.
– Не подходи, барин, – глухо сказал Осип. Собакин остановился и от щекотного холодка, вздрогнул.
– Осип? – спросил он тихо, после молчания, повторил: – Осип, где же ты?
Что-то больно толкнуло Собакина в колено, распахнулась дверь, и Осип, нагнув, как бык, голову, побежал по избе, оттолкнул сонного десятского, упавшего, как мешок, и выскочил на волю.
Зашмыгали торопливые голоса: «Держи, держи!» В темноте засуетились понятые.
А вдали, как огонь, вспыхивали крики: «Держи, держи!»
Застегивая сюртук, прибежал урядник, крикнул:
– Убежал… Кто?
– Осип-конокрад, – сказал Собакин, – я сам виновен…
И скоро загудела невидимая ярмарка, низко у земли закачались железные фонари, голосила баба, лаяли собаки. Бежали, неизвестно куда и зачем, мужики, крича: «Лошадь отвязал… Да кто? Да чью? Спроси его, кто… На ней и убежал… Верховых давайте, верховых!»
Над толпой, словно поднятые на руках, появились верховые и, раздвигая народ, поскакали к городу, к реке, в степь…
Собакин наскоро сам оседлал иноходца и поскакал мимо возов на чьи-то удаляющиеся голоса и топот.
Коротко и мерно ударяли копыта его коня, гудел в ушах теплый ветер, и возникали и таяли невидимые крики… Наперерез промчался кто-то, крича: «Поймаем, не снести ему головы».
Впереди топот стал как будто тише и громче голоса…
– Река, братцы, поворачивай назад.
– Переедем.
– Круча, голову сломаешь.
А вдали, направо, опять возникли крики и топот. Собакин поворотил и скоро нагнал вторых кричавших, спросил:
– Что, поймали? Мужики в ответ захохотали.
– Теленка, милый барин, загнали, дышит сердеш-пый, испугался, уши мокрые.
– Ну, вы и охотники.
– Ушел, больно уж ловкач, – отвечали мужики с уважением.
Иноходец тяжело поводил боками, и Собакин, отделившись от мужиков, ехал шагом вдоль реки.
Потянул теплый, смешанный с болотными цветами ветер, и издалека долетел протяжный звериный крик и стих.
– Что это? – невольно крикнул Собакин, чутко слушая; крик не повторялся, и сердце сжалось тоскливо.
Собакин уже спал, утомленный всеми событиями, когда кто-то, громко постучав в спальню, сказал;
– Ваше благородие, Оську привезли.
Собакин спросонок вскочил, старался понять, что говорят…
– Оську привезли, – странным голосом повторил десятский…
– Сейчас иду, подожди, или нет, иди…
И, уже выйдя на воздух, понял Собакин, что случилось несчастье. В земской избе пахло крепким и кислым, у печи на полу, покрытое рогожей, лежало тело. Десятский, присев у тела, жалостливо говорил:
– Побили его мужики наши, вон как дышит… Ах, грехи!
Собакин откинул рогожу. На боку, поджав к животу голые и содранные колени, лежал Осип, часто дыша, и глаза его сквозь полуоткрытые веки были точно стеклянные.
Белый зад Осипа был запачкан землей и кровью, оттуда на вершок торчал кусок дерева.
– Что это? – визгливо закричал Собакин.
Еще дальше откинул Осип серое лицо свое и запекшиеся губы быстро облизнул языком…
Плетью лежала сломанная рука его; другая, застыв, вцепилась в ягодицу и посинела.
Собакин, придерживаясь за стену, вышел в сени, дурнота подступала к горлу, и везде слышался этот кислый и крепкий запах, и вспоминался убитый на охоте тетерев, когда дробью ему вынесло весь живот…
Урядник, теребя жесткие усы, говорил:
– Вот как они расправляются по-турецки, неприятно… Осип-то признался, просил кучера вашего освободить, будто бы он в краже не замешан, и, лошадь, сказал, где находится…
– Бог с ней, с лошадью, ах, зачем я все это затеял, – сказал Собакин.
– Вы, что же, ни при чем, мужики давно случая ждали. Поверите ли, мы даже боялись Осипа… А лошадка ваша в степи у казака Заворыкина.
Старик Заворыкин долго не выходил. Собакин, измученный дневным перегоном и волнениями прошлого дня, ходил, покачиваясь, по душной горнице, и звенело у него в ушах, и тошнило его от набившейся в горло и в нос дорожной пыли.
– Расскажу попросту всю историю, конечно, старик отдаст лошадь, – бормотал Собакин.
Над столом, засиженная мухами, пованивала лампа…
«О, черт, еще угоришь; что же старик не идет? А вдруг возьмет и рассвирепеет, самодур; конечно, насчет колодцев он прихвастнул, но надо бы политичнее подойти к делу, исподволь. О, черт, как лампа воняет…»
– Здравствуй, барин, – басом, громко и вдруг сказал Заворыкин, – стоял он в дверях и похлопывал себя по голенищу плетью. – За конем приехал?
– Нет, я не требую, совсем не требую, – засеменил Собакин, – вы уже знаете, какая история вышла смешная.
– История смешная, а не знай, кто смеяться будет, – сказал Заворыкин.
Молча, не сводя глаз, подошел, положил на плечо Собакину тяжелую свою руку и вдруг крикнул:
– Щенок!
И высоко поднял плеть.
Очнулся Собакин в постели, в сенях, и первое, что он увидел, – склоненный профиль Заворыкина, худой и резкий под сдвинутыми бровями… Собакин застонал и отодвинулся в глубь кровати.
А старик, наклонясь, зашептал:
– Очнулся… Нехорошее дело вышло, попутал меня бес, думал, приехал ты срамить меня, а ты, видишь, простой, как малое дитя. Ах, барин, прости меня, гордый я, разгорелось с обиды сердце, убить ведь могу тебя, и никто не узнает… А ты, – видишь, – прост.
Старик качал головой, и ласково глядели потемневшие его глаза.
Собакин протянул руку.
– Я не сержусь.
Заворыкин погладил его по волосам:
– Христос на нас смотрит да радуется. Вот как бы жить надо, а мы не так живем, нет…
Долго говорил Заворыкин, – туманно, сурово, истово…
– Ну ладно, спи, барин. Домой-то завтра попозже поедешь; ко времени и жеребца твоего из табуна пригонят. Избави бог, не возьму с тебя денег; да иноходеи-то твой устал, ты моего возьми, сам не часто на нем выезжаю…
3
Александра Аполлоновна разрезывает толстый журнал; в зале, где уже топили сегодня, пахнет кофеем, и старые кресла заманивают развалистыми своими спинками на осенний покой.
Гимназист сидит на окошке, болтает ногами. Тусклый сад совсем беспомощен под долгим дождем.
– Расскажите еще про ваши приключения, – приставал он к Собакину.
– Я все рассказал, что ж еще…
– Володя, не приставай, – строго молвила бабушка, взглянув поверх очков на Собакина, который на чистом листе разбирал зерна пшеницы.
– Щуплое зерно, – сказал Собакин – Что же вам рассказать?
– Ну, хоть про кучера, которого связали тогда, – он ужасно таинственный.
– Архип-то… – засмеялся Собакин, – таинственный.
– В самом деле, что с ним, выпустили его? – спросила Александра Аполлоновна.
– Не любила я вашего Архипа, злой он, и глаз у него черный, приедет и все по конюшне ходит, все чего-то высматривает, и непременно что-нибудь после случится…
– У Белячка, – помнишь, бабушка? – мокрецы на щетках сели, – подсказал гимназист…
– У Беляка мокрецы; нет, нет, не люблю я таких, и пусть бы сидел в тюрьме. Да невинный ли он? – Старушка сняла очки. – Еще до вашего приезда в деревню он избил моего объездчика за то, что тот не позволил ехать в телеге по хлебу, – представляете, нарочно едет в телеге по хлебу…
– Я помню, – сказал гимназист, – объездчика привезли, вот страшно-то: голова болтается, и по лицу мухи ползают.
– Странно, – протянул Собакин. – Архип никогда не дрался, исполнительный всегда, тихий… Хотя был странный случай… Вот, помните, в прошлом году я ехал от вас вечером, когда еще отец Иван индюка изображал; не знаю почему, взяли мы не обычной дорогой, а напрямик по выгону, а там за межевым столбом – глубокая водомоина; я говорю Архипу: ночь темна, помни кручу налево. А он прикрикнул на лошадей. Тише, говорю, Архип, и знаю, сейчас круча, а он словно тройку не сдержит…
– Ужасно, – вздрогнула Чембулатова, – ну и что же?..
– Лошади сами круто повернули. Я кричу: «Что ты делаешь?» – а он обернулся и глухо так говорит: «Бог спас, барин, беду отвел».
– Вот-вот, я говорила, завтра же велю загородить это место…
– Я думаю все-таки, что это случайность; чем ему помешали я и мои лошади? Наконец он сам мог убиться.
– Такие, как Архип, безземельные, бессемейные мужики на все способны, в них бес сидит. Служит он у вас, все ничего, – только угрюм да молчит, а потом возьмет да вас и сожжет…
– Бабушка, смотри, проясняет, – крикнул Володя и, не успела бабушка ахнуть, распахнул балконную дверь, и сырой, пахнущий землею и листьями, осенний ветер ворвался, растрепал книгу, брызнул капелью, и солнце в прорыве между туч блеснуло на каплях, на стеклах, на желтой листве…
А дверь уже закрыли, и в столовой застучали посудой.
– Бог с ними, с Архипами, – сказала, проплывая в столовую, Александра Аполлоновна, – только расстроишься, а причина всему, конечно, что нет настоящей опеки над крестьянами. Мужик обращается в первобытное состояние-Собакину вспомнился фельетон, месяц назад читанный в случайно залетевшей петербургской левой газете, но думать об этом не хотелось, – так было уютно и тепло.
К вечеру ветер стих, и низкое солнце залило багровым светом лиловые у земли тучи и, протянув бледные, словно прощальные крылья в глубь желтой и мокрой степи, закатилось.
Но четко еще виднелись репьи на темных курганах, лужи на глянцевитой дороге лиловели, тускнели.
Почмокивая, вертелись колеса, ударяли в лицо свежей грязью, пачкали вожжи и руки.
Собакин, расстегнув кожан, потряхивался на сиденье и думал:
«Так вот они – степные дали, неезженные дороги, забытые курганы. Нет конца им, и селения такие же серые, забытые, и люди в них, как травы, молчаливые, живут бог знает зачем, из века в век одни и те же, как дикая рожь».
Ходит с дороги на дорогу, с кургана на курган, по пашням, по селам и поет унылые песни – тоска, сестра осеннему ветру…
Одноколка скатилась, тряхнула на водомоине, и, поскользнувшись, лошадь упала на колени.
«Трудно некованой взобраться на гору», – подумал Собакин и ударил вожжами…
А сзади затопали частые шаги, как будто молча кто-то догонял…
Собакин обернулся: плохо видный в полумраке лощины, бежал к нему мужик, размахивая левой рукой.
«Странно!» – подумал Собакин и, еще не понимая того, что было уже ясно, сильно ударил лошадь кнутом.
Человек настигал, по траве бежать ему было легче, не так скользко…
«Черт знает, гонка какая-то, что ему нужно?» – подумал Собакин и еще раз, привстав, хлестнул кнутом. Лошадь прыгала в хомуте, поскользнулась и, вздыбившись, вынесла одноколку на ровное место.
– Эх! – резко крикнул мужик и откинулся…
– Архип – ты?..
– Эх! – опять крикнул Архип, на бегу остановился, поднял руку и кинул блеснувший топор, и наклонился весь, ожидая… Топор тяжко ударил в переднюю доску козел, упал в ноги…
– Ты что это! – закричал Собакин и сдержал лошадь. Архип устало шел вслед… – Ты с ума сошел?..
– Теперь что хочешь со мной делай, – сказал Архип и смотрел на багровую полосу заката, – поседевший, весь обвеянный ветром.
– За что ты меня, Архип? Архип, я же не виноват…
– Сына моего убил.
– Какого сына?
– Осипа…
Темнела закатная полоса, суживаясь, закрыла багровое веко.
Собакин ехал шагом, Архип шел сбоку и немного сзади…
– Архип, я ничего никому не скажу, поклянись, что это более не повторится. Послушай, Архип. Осипа убили мужики, я бы никогда не допустил до этого.
4
Прошло более года. Опаляя землю, пронесло золотые свои ризы новое лето, пожали хлеб, и на гумнах запахло свежей соломой; каждый день до заката гудела молотилка; на заре опускался иней и взлетал, увидев солнце; только в темном саду да на лугу, где падала тень от дома, серебрил он мелкий гусиный щавель.
Утром к Собакину опять приходили мужики жаловаться на Архипа.
Все лето Архип передохнуть не давал: то скотину загонит, то вывалит из телеги траву, что мужик на барском поле под сиденье себе накосил, и кушак с мужика снимет или шапку – приходи, мол, жаловаться, неси штрафные.
А испольного хлеба, пока деньги за него до полушки в контору не внесены, не даст свезти ни снопа. Такой уж Архип ретивый приказчик, откуда только злоба взялась.
Мужики бить его хотели, а он либо увертывался, либо на барина валил: не моя в том воля. Мужики таили злобу, а осенью, когда на барском поле пшеница родилась сам-десять, а на мужицком не сняли и сам-трех, решили, каждый про себя, барина спалить.
Так уже стариками заведено.
К тому же на село пришла золотая грамота, читать ее не читали и не видели, пожалуй, но всякий знал, что в ней прописано: грамота старинная, давно по земле ходит.
А вслед за грамотой подкинули листки; их прочли и волновались глухо, как подземный ключ.
– Ну что, Архип, как мужики? – отдав на завтра распоряжение и позевывая, спрашивал Собакин.
Архип повел плечом:
– Что же, дурачье…
– Утром опять приходили на тебя жаловаться, нельзя так, Архип, ты портишь мои отношения с народом.
– С мужиком по-другому нельзя, – притесни, он тебе что хочешь сделает, а с доброго слова сядет на шею.
– Я слышал, палить собираются.
– Кто их знает.
– Вон у Чембулатовой спалили же гумно.
– То озорство, барыня в город уехала, они и озорничают.
– Ну, иди, Архип. Завтра позаботься, чтобы лошади с утра готовы были.
– А вы разве куда едете?
Архип ушел, а Собакин лег и перед сном раскрыл каталог садовых цветов и овощей; но скоро цветы стали походить на дам и все на одну и ту же, со вздернутым носиком; кочан капусты, отряхиваясь, надел очки и стал старушкой Чембулатовой.
Собакин улыбался в полусне, думая, как ему хорошо, что он, вот такой здоровый и молодой, скоро опять увидит лукавые глаза, вздернутый носик, русые волосы…
Разбудил Собакина громкий шепот:
– Барин, барин, вставайте.
Собакин вскинул на пол голые ноги и, не понимая, глядел на стоящего перед ним со свечой возбужденного Архипа.
– Ты что?
– Мужики идут.
– Какие мужики, куда?
– Сюда, к вам. Как я побежал, они уже на плотине шумели…
Собакин прислушался и беспомощно взглянул на крепкого, угрюмого Архипа.
– Архип, что же делать?
– Двери, барин, я запер, а вы достаньте-ка ружья, попугать придется.
– А окна, ставней же нет.
Трясущимися пальцами, спеша, всовывал Собакин патроны в охотничьи ружья, сдернув их со стены над кроватью.
– Я бекасинником заряжаю, Архип, еще убьешь кого.
– Заряжайте картечью, не будет повадно…
– Господи, какой ужас!
В темноте стал явственнее гул голосов и крики, слышны были даже отдельные возгласы, и вдруг все стихло и стало тягостно ожидать…
– Что они?.. – прошептал Собакин.
– Бей окна, пусть выходит.
– Эй, барин, выходи, говорить хотим.
– Архипа нам давай…
Архип, ловкий и гибкий, отпрыгнул к стене и с глаз отбросил густые волосы, повелительно сказал:
– Свет, барин, туши.
Собакин дунул на свечу, и стало невыносимо страшно, и яростнее закричали мужики:
– Выходи!..
Несколько стекол со звоном вылетели, и Архип дико вскрикнул…
Прижимаясь к пахнущей потом его спине, шептал Собакин:
– Что же это будет?.. Боже мой.
– Не выйдешь, сами достанем, – кричали мужики, и несколько голов в шапках появилось в окне.
– Лезь, братцы, нечего глядеть…
Архип выстрелил… Сразу все стихло… И часто и пронзительно застонали под окном.
Мужики отступили, совещались, заспорили все громче…
– Неси, сена неси, соломы, – закричали голоса.
– Подпалим.
– Выкурим голубчика.
– Лови!.. Лови его!.. – разгорелись крики. Визг, топот, глухие удары.
– Работников наших бьют, – прошептал Архип. – Теперь нам не иначе, как в сад бежать, палить сейчас будут…
Архип помолчал, потом приложился и выстрелил. Осветилась стена, поваленное кресло и Собакин без штанов, в ночной рубашке…
Архип, не целясь, выстрелил еще, и едкий дым наполнил комнату. Собакин тоже выстрелил, сильно отдало в плечо и щеку.
Вдруг под окнами осветилось красное пламя и бойко затрещало.
Стало яснеть, мужики с радостными криками отбежали, камень ударил Собакина в лицо… Пошла кровь, и Собакин стиснул зубы, застонал. Архип, пригнув его к полу, пополз в коридор. Сквозь распахнутые двери изо всех комнат лился алый свет…
– Архип, что ты, Архип… – шептал Собакин, стараясь высвободиться, разорвал на Архипе рубашку, царапнул по телу, и Архип словно опьянел и весь налился злобой.
Надавив коленом горло, вынул он складной с костяной рукояткой нож, зубами открыл его и, глядя прямо в белые, обезумевшие глаза Собакина, занес и опустил.
Дом пылал. Молча стояли озаренные светом его мужики, серьезно глядели, как дикий огонь пожирал сухие стены, дымя, вылизывал из-под крыши… Носились розовые голуби…
Кто-то крикнул:
Поспешно выводил Архип за повод Волшебника и, когда, крича, подбежали мужики, кинулся животом на конскую спину и погнал, прильнув к холке, залитый алым, в степь…
Только его и видели…
КОММЕНТАРИИ
Архип
Данных о том, чтобы судить, какие материалы легли в основу сюжета рассказа, явно навеянного воспоминаниями о жизни в Заволжье, почти нет. Известно лишь, что неподалеку от хутора Сосновки, где рос А. Толстой, жила богатая помещица, носившая так же, как и соседка героя рассказа Собакина, фамилию Чембулатовон.
Доказательством использования писателем запомнившихся с детства эпизодов и сцен из быта Заволжья служит и близость описания канной ярмарки в рассказе «Архип» и в автобиографической повести «Детство Никиты».
В статье «Как мы пишем» А. Толстой вспоминал, как трудно давался ему вначале язык прозы: «Первый опыт, рассказ «Архип» (про конокрада), доставил мне немало огорчений, – я переписывал его пять раз, меняя расстановки слов н фраз, заменяя одни слова другими. Но прочности текста так и не получилось: можно было без ущерба еще раз все перечеркать» (Полн. собр. соч., т.13, стр. 566).
Рассказ «Архип» автор включал в цикл произведений, объединенных общим заглавием сначала «Заволжье», а позднее «Под старыми липами».
Печатается по тексту книги А. Толстого «Повести и рассказы (1910–1943)», изд-во «Советский писатель», М. 1944.