Заросший мужик плюнул. Опять замолчали. На верхней палубе проходит Родионов с Зинаидой.
- Папа, птицы! - говорит она.
- Чайки принадлежат к семейству пингвинов, Зиночка, они питаются рыбой и другими ингредиентами... Мясо их жестко..
- Папа, они голодные.
- Пойдем, попросим хлебца, будем им кидать... Деточка моя, ты очень любишь маму? Мама - изумительная, цельная, редкая женщина...
Зинаида, насупясь: - Мама не женщина...
- Разумеется, она - прежде всего - мама... Так вот, что я хотел вас спросить?.. В отношении ко мне сглажена несколько горечь? Постарайтесь вспомнить, - в ее разговорах обо мне - быть может, проскальзывала родственность?
- Папа, не понимаю - чего ты? - протянула Зинаида.
- Боже мой, прости, моя крошка...
Снова, оживленные, появляются Шура и Ливеровский.
Они еще не дошли до кормы и не видят профессора.
Щура говорит:
- Многие котируют меня как необразованную, но я далеко не то, что выгляжу... И ваша агитация про любовь меня смешит. Наука открыла, что так называемая любовьтолько голый животный магнетизм...
- Так вот - ваш животный магнетизм и сводит меня с ума.
- Это мне многие говорят.
- Например - негр...
- Ну, вы просто, знаете, того-с... (Покрутила пальцем у головы.)
- Черт возьми, - прищурясь, говорит Ливеровский,- вот на такую женщину не пожалеть никаких средств.
- Что ж, он к вам каждый день шатается?
- Опять он про Хопкинсона! Слушайте, - обыкновенно я принесу им чай в кабинет, и они там - бу-бу-бу...
А сама либо звоню по телефону, - у меня страсть разговаривать по телефону... Или я читаю иногда... Вы не поверите - я увлекаюсь марксизмом.
- Уверен, что негр втирает очки вашему профессору.
- И - ошиблись. Они разбирают одну рукопись. Хопкинсон написал ее так, чтобы никто не понял, - шибром. Но слушайте - это государственный секрет! Обещайте - никому...
- Хорошо, - Ливеровский придвинулся, раздув ноздри. - При одном условии (свинцово глядит ей в глаза, Шура раскрыла рот).
- Чего?
- Приходите в мою каюту...
Шура слабо толкнула его ладонью: - Что же это такое... Ой!
Споткнувшись, пошла на корму. Увидала профессора, опять раскрыла рот: Ой!
- Ты уже встала, собака? - Профессор слегка загородил собой Зинаиду. Мы проезжаем довольно красивыми местами. (Заметив, что Шура уставилась на Зину, нахмурился.) Не присоединишься ли к нам?
- Это что за девочка? - уязвленно спросила Шура.
Профессор строго кашлянул: - Гм... Эта девочка - дочь...
- Чья, интересно?
- Гм... Моя... (И - строго глядя на головастую чайку.) Так вот, Зина, предложение...
У Шуры все личико стало, как у высунувшейся мыши:
- Ты с ума сошел, Валерьян! Где ты подобрал девчонку?
- ... предложение, - тверже повторил профессор, - пройти на носовую часть парохода...
Он повернулся. Ливеровский любезно приподнимал шляпу:
- Очень приятно, - сказал профессор, - вы попали в довольно неподходящую минуту... Вопросы агрикультуры, которые вас, несомненно, интересуют, несколько заслонены от меня беспорядком в личной жизни... Но я надеюсь быстро разобраться... (Поклонился.) До свиданья...
Обняв Зинаиду, строгий, научный, он пошел на носовую часть парохода. Ливеровский с кривой усмешкой:
- Девчонка едет в четвертом классе с матерью. Я ее видел, - очень сохранившаяся женщина.
Шура проглотила нервный комочек. Самообладание вернулось к ней. Передернула плечиками:
- С чем вас и поздравляю: эту Нинку вся Москва знает, - сплошная запудренная морщина. Сохранившаяся ! Мне все теперь ясно, - да, да, они заранее сговорились. Вот, сволочь, устроили мне прогулку по Волге...
Ливеровский потянулся взять ее за спину:
- Красивая, гибкая, злая...
Шура вывернулась, как из трамвайной толкучки:
- Оставьте пошлости!
Но он - настойчиво:
- Хотите - помогу? (Она дышала ноздрями.) Все просто и мило: профессора от свежего воздуха целиком и полностью потянуло на лирику. Зрелище неопрятное, - сочувствую вам. Профессора нужно вернуть с лирических высот на землю. Есть план.
- Какой?
- Эта самая рукопись, что вы рассказывали...
- Которая у Валерьяна в портфеле?..
- Принесете ее мне... (Шура молчит.) Спрячем. (С неожиданным раздражением.) Ну, профессор будет метаться по пароходу в панике и - ему не до Зинки с Нинкой. Поняли?
Шурины глаза неожиданно раскрылись от восхищения: - Поняла.
- Несите...
Тогда из окна обеденного салона медленно высунулась голова Гусева. Жуя осетрину, проговорил:
- Александра Алексеевна, увидите профессора - не забудьте сказать, что портфель его у меня...
- И ключ от вашей каюты у меня...
Показал также и ключ. Шурка молча схватила его.
Убежала. Ливеровский в это время закуривал. Бросил спичку за борт: Завтракаете?
- Завтракаю, - любезно ответил Гусев. - Присоединяйтесь.
- Ничего осетринка-то?
- Пованивает, но есть можно.
- Что еще скажете хорошенького? - спросил Ливеровский.
- А ведь в портфеле-то у него не рукопись, а копия.
- Да, я тоже так думаю, - Ливеровский равнодушно отвернулся.
На палубе появилась Эсфирь Ребус - свежая, улыбающаяся, в изящном платье из белого полотна. Она улыбалась не людям, даже не текущим мимо берегам, а чему-то неизмеримо высшему. Ливеровский сказал ей тихо:
- Влипли. Легавый настороже. Портфель у него.
- В таком случае и легавый отправится туда же...
Спокойствие ее было классическое. Она даже не остановилась. Ливеровский бормотал:
- Миссис Ребус, нам не справиться с троими...
- Если у нас не хватит сил, мы поднимем массы. - Глаза ее сияли навстречу Хопкинсону. Он двигался к ней, как щепка к водовороту. Его огромные башмаки отлетали от палубы, высоко подбрасывались коленки, в руках плясали бинокль и путеводитель. Белели воротничок, зубы и глазные яблоки. Что-то, видимо, было странное в улыбке миссис Ребус, в невероятно сдержанном волнении Хопкинсона, - иностранцы, стоявшие у борта, повернули головы: Мистер Лимм, мне сдается, что это тот самый негр, наделавший столько отвратительного шума в Америке...
- Бог с вами, мистер Педоти, его же линчевали, насколько мне помнится.
- Суд Линча был совершен над его братом...
- Вы правы, я совсем забыл эту грязную историю.
- Мне очень не нравится присутствие здесь Хопкинсона...
этой встречей главных персонажей...
- Алле хоп, - хрустально-птичьим голоском произнесла миссис Ребус, бросая крошку хлеба чайкам. Ливеровский заметил, что из окна салона по пояс высовывается Гусев, также весьма заинтересованный встречей. Ливеровский подскользнул к нему: - Будьте столь любезны, передайте карточку завтрака.
- А я уже кончаю.
- По рюмочке пропустим?
- Уговор.
- Есть.
- Ничего не подсыпать в рюмку.
- Товарищ дорогой! - Ливеровский весь удивился. - Вы невозможно информированы об иностранцах. Мы же прежде всего культурны. Подсыпать яду в рюмки... Бульварщина!... Где вы этого начитались?
Он заскочил в салон и сел у окна напротив Гусева.
- Алле хоп! - Эсфирь кидала крошки птицам. - Кроме этих птиц, вам что-нибудь нравится здесь? Что? (Негр перекатил к ней глаза, губы его сжались резиновыми складками.) - Вы говорите по-английски? - Она чуть сдвинула брови. - Что?
- Многого здесь я еще не понимаю, миссис, но я хочу любить эту страну. И я полюблю эту необыкновенную страну.
- Мне нравится ваш ответ, - она подняла брови и задумчиво: - Так должен ответить хороший человек... Алле хоп! (Бросила крошку птицам.) А я дурной человек. Язлая...
Негр положил руки на перила, шея его понемногу уходила в плечи. Не знал, что ответить. Это ей, видимо, понравилось:
- Странно, что привело вас в Советскую Россию? Мой вопрос несколько профессиональный: я журналистка. Вы можете называть меня Эсфирь. (Он торопливо, неловко поклонился.) По собственному желанию сюда не приезжают. Сюда спасаются от беды. Это страна голодных мечтателей. Я приглядываюсь к лицам... (Жалобно,) О... Они свирепы, бесчеловечны, эти варварские лица безумцев... Здесь едят человеческое мясо и социализируют женщин...
- Неправда! -резко сказал негр. Тогда она ответила так, будто коснулась его сострадательной рукой.
- Я бы хотела верить вместе с вами...
Он изумленно повернулся. Ее улыбка была нежна и невинна. Теплый ветер растрепал ее шелковистые волосы.
Хопкинсон несколько подался назад:
- Миссис Эсфирь, я не понимаю - почему именно меня вы избрали собеседником? Мне это тяжело.
Казалось - после такой грубости разговор кончен, и навсегда. Хопкинсон закрыл глаза.
- Разве я намереваюсь оскорбить вас?
Тогда он сказал с ужасным волнением, - даже пена проступила на углах губ:
- Я Абраам Хопкинсон.
- Я знаю.
- Мой брат, Элия, был линчеван в штате Южная Каролина из-за белой женщины... Она была похожа на вас...
- О боже... (И - шепотом,) Алле хоп... Как это случилось?
Он подозрительно покосился, но ее глаза выражали только участие и печаль...
- Они оба служили в универсальном магазине... Мой брат не виноват в том, что у него под черной кожей человеческое сердце... Он любил эту девушку, не надеясь ни на что... Страшась себя--потому что страх передан нам черными матерями... Однажды он увидел ее в парке и сел на другой конец скамьи... Его ослепило счастье глядеть на эту обольстительную особу. Любовь нужно высказать, иначе она задушит... Было, должно быть, очень смешно, когда он стал излагать девушке негрские чувства,- в парке, где полно гуляющих... Он поставил девушку в глупое положение- шокинг! Она очень рассердилась. Их окружила толпа. Несколько тысяч белых бешено закричали: "Линч"! Брат, весь истерзанный, но еще живой, был повешен на ветке дуба. В присутствии полисмена составлен акт о попытке насилия над белой женщиной и о законном возмездии... (Миссис Ребус молчала, носик ее обострился, губы - полоской...) Теперь вы понимаете, почему я такой плохой собеседник для вас, миссис Эсфирь...
- Нет, не понимаю... Не вся Америка принимала участие...
- Нет - вся! Прокурор и сенат отклонили мою жалобу,- суд Линча законный суд! Мои письма не поместила ни одна газета... Тогда я сам выступил с обвинением американского народа... За пять тысяч долларов статья была напечатана... На меня кинулась американская пресса, как стая шакалов... Я бьш лишен кафедры, выгнан из всех научных учреждений... Ку-Клукс-Клан приговорил меня к смерти. Несколько сот негров в разных городах жестоко поплатились за мои слова о справедливости... Я поклялся отомстить... Миссис Эсфирь, сюда я приехал для мщения... Но здесь мои маленькие чувства стали казаться не заслуживающими большого почтения... Здесь мои знания я решил употребить на более полезное дело... Пусть американцы спят спокойно, - я перестал о них думать...
Он засмеялся. Миссис Ребус молчала, опустив глаза.,
- Пройдемся, - вдруг сказала она, - мне стало тяжело от вашего рассказа...
- Я немножко удивился, - проговорил он, совсем сбитый с толку. - Я был уверен, что вы не захотите даже дослушать...
- Женщины - странные существа, это правда...
И они медленно пошли по палубе. В окне салона Гусев говорил Ливеровскому:
- Шаг за шагом влипнете, безусловно,
- Ни одного неосторожного шага, ни одного доказательства, товарищ Гусев.
- Случай с портфелем?
- Отрекусь. О портфеле первый раз слышу.
- Грош цена: допросите Александру Алексеевну, она понесет такую бурду, - с ума сойдете...
- Все-таки - придется вам перейти к уголовщине.
- Придется...
- И закопаетесь.
- Никак нет. Вам неизвестно главное - наша цель.
- Узнаю.
- Не успеете.
- Сегодня ночью? - перегнувшись через стол к его лицу, спросил Гусев.
- Скажу "да" - не поверите; скажу "нет" - тоже не поверите...
- Правильно. Так как же, стоит посадить на пароход наряд милиции?
- Искренно говоря - нет: тогда мы отложим дело, свернемся.
- Выпьем! (Чокается.) Мистер Лимм, стоя спиной к перилам, кивнул на окно салона и сказал Педоти: - Любопытно, что они пьют?
- Что-то белое и едкое.
- И ведь с аппетитом, мистер Педоти.
Педоти вздохнул. Из другого окна салона, где за столом завтракали москвичи, высунулся писатель Хиврин и помахал рукой иностранцам:
- Водка, водка... Присаживайтесь к нам, мистеры...
- Ну их к черту! - Гольдберг схватил руку Хиврина.- Честное слово, опасно, товарищи...
- Со мной не бойся... Я должен изучать европейцев: часть моего романа происходит в Европе... (Другой рукой схватил за спину пасынка профессора Самойловича.) Казалупов, скажи им по-английски...
- Алле, тринкен, тринкен, - опять зовет Хиврин. - Водка!
- Мне кажется - неудобно, нужно пойти, мистер Педоти.
- Сегодня воскресенье, я бы не хотел начинать мою поездку с безнравственного поступка.
- Но у них пятидневка, воскресенье отменено.
- А... Гм...
На палубе появилась Нина Николаевна. Видимо, она пришла за Зинаидой. Педоти и Лимм, приподняв шляпы, дали ей дорогу и пошли в салон. Нина Николаевна позвала:
- Зина...
Сейчас же окне отодвинулись жалюзи, и выглянула Шура. Женщины некоторое время глядели друг на друга...
- Здравствуйте, Александра Алексеевна...
- Здрасте, Нина Николаевна...
- Ищу Зинаиду...
- С отцом прохаживается... Вы скоро слезаете?
- Мы едем до Астрахани...
- Интересно! - Шура сразу чем-то отдаленным стала похожа на козу. Нина Николаевна - спокойно: - Александра Алексеевна, я не покушаюсь на ваше счастье. Мне больше, чем вам, тяжела эта встреча...
- Чего?
Нина Николаевна ушла. Снова, обогнув пароход, появились миссис Ребус и Хопкинсон, строго поблескивающий очками.
Он говорил:
- Почему только человек с белой кожей должен считать себя хозяином мира? Желтых, красных, черных - численно больше. В нас точно такой же процесс пищеварения, нам так же повинуются машины... Белые - хозяева, мы - рабы. Белые овладели энергией, изобрели машины, построили семнадцатидюймовые пушки и завладели рынками... Мы говорим - спасибо и берем свою часть...
- Мистер Хопкинсон, вы - ребенок, которого учат разбойничать.
- Учат справедливости...
жизнь без комфорта? Зачем тогда жить? И высший комфорт, который мы позволяем себе, - это наши предрассудки. Они охраняют нас от грязи и злословия, как зонт от дождя... А вы вздумали посягнуть на наши предрассудки. Зачем?.. Если бы стали утверждать, что по воскресеньям не нужно ходать к обедне и петь гимнов, или что Дарвин прав, ведя род человека от орангутанга, - на вас бы обрушились с такой же энергией... Вы мечтаете о мщении, а у нас горько сожалеют о вашем отъезде... Уверяю вас, Америка слишком высоко ценит ваш гений, чтобы не загладить какой угодно ценой эту размолвку...
- Я немножко не понимаю, - сказал Хопкинсон, - менее всего понимаю вас...
- О, вы плохо знаете американских женщин. Мы старимся, сожалея о неиспользованных минутах счастья,этой ценой мы покупаем комфорт. Тысяча демонов закованы в нас, но все же не так крепко, как это принято думать. Под надменной маской мы медленно сгораем от желания сбросить тесную одежду предрассудки... Хотя бы на час в жизни... Хотя бы одного из тысячи бесенков выпустить на свободу...
Она сказала это просто и замедленно, как женщина, без стыда раздевающаяся перед мужчиной. Хопкинсон мучительно подавлял в себе то, что неминуемо должно было возникнуть в нем от слов и близости этой женщины. Затылок его налился кровью:
- Вы так же откровенны со своей собакой, мне представляется, миссис Эсфирь...
- Нет, мистер Хопкинсон, этих мыслей я не поверяю даже моей собаке... (Он откинулся как от удара.) Самое соблазнительное в вас то, что вы взрослый ребенок... (Засмеялась.) Вы поняли: настал мой час в жизни... Я захотела быть голой перед единственным человеком... Не стоит думать почему. Желание... (Хопкинсон поднес руку к лицу, очки его упали за борт.) Так будет свободнее, без очков... В тумане...
- Или вы...
- Нет, не лгу, я не слишком развратна. Возьмите мои руки. (Он схватил ее руки,) Ледышки? Вот что значит - раздеваться перед мужчиной...
- Миссис Эсфирь... (У него стучали зубы.) Хотя бы для того, чтобы не быть сейчас смешным... я уйду.
- Конечно... Я хочу вас видеть владеющим собой. Мы встретимся после заката. Это час покоя...
Хопкинсон нагнул голову и пошел, близоруко натыкаясь на стулья. Миссис Ребус не спеша закурила папиросу.
От носа по палубе шли профессор, Зинаида и Нина Николаевна. Профессор громко говорил:
- Нам было очень радостно и хорошо. Представь себе, Нина, я, оказывается, превосходный отец, то есть любящий отец... Это меня удивило...
- Я думаю, нас не выгонят из салона. Зинаида хочет есть...
Поморгав, профессор спросил робко:
- А мне можно с вами пообедать?
- Нет, - спокойно ответила Нина Николаевна. - Это может быть понято превратно...
-Мне несколько тяжело от твоей слишком... рассудительности, Нина.
- Я не могу разговаривать как любовница.
- Понимаешь... (они уже входили в дверь салона) какой-то нужно сломать ледНизким басом заревел пароход и начал поворачивать к берегу... В окна салона стали высовываться пассажиры.
Мистер Лимм - лоснясь улыбкой: - Русский водка, хорошо... Будем покупать водка...
Казалупов: - Мне сообщили, на этой остановке яйца - рубль восемь гривен...
Хиврин: - Вылезаем... Мистер Педоти, яйца, яйца покупаем.
Мистер Педоти: - Мы все покупаем...
Мистер Лимм: - Ура, русский Волга!
Стоявший у борта Парфенов указал на приближающийся, берег:
- Бумажная фабрика, махинища... Два года назад: болото, комары... Понюхайте - воняет кислотой на всю Волгу. Красота! Двести тонн целлулозы в день... Это не жук чихнул...
Плыли теплые берега. Плыли тихие облака, бросали тени на безветренный простор воды, всегда прегражденный лазурной полосой. Нешевелящиеся крылья чаек отсвечивали зеленью; то одна, то другая падала за кормой в пенный след парохода.
Влажный ветер трепал скатерти, облеплял ноги у женщин, разглаживая морщины, вентилировал городскую гарь. Солнечные зайчики играли на пивных бутылках. Дрожали жалюзи. Босой матрос мыл шваброй палубу.
Волга ширилась. Берег за берегом уходили в мглистую даль. На воде, такой же бледной, как небо, лежали плоты,- от волн парохода они скрипели и колыхались, покачивая бревенчатый домик с флагом, где у порога в безветренный час кто-то в линялой рубашке играл на балалайке.
Шлепал колесами желтый буксир, волоча из последних сил караван судов, высоко груженных досками, бревнами, серыми дровами. Близко проходила наливная баржа с нефтью, погруженная до крашенной суриком палубы. В лесистом ущелье дымила железная труба лесопилки, по склону лепились домики, и на горе за березами белела церковь с отпиленными крестами.
Странным после городской торопливости казалось неторопливое движение берегов, облачных куч над затуманенной далью, коров, помахивающих хвостами на отмели, мужика в телеге над обрывом... Хотелось - быстрее, быстрее завертеть эту необъятную панораму...
Но ветер ласкал отвыкших от ласки горожан, распадались набитые на мозг обручи черных забот, и откуда-то (что уж совсем дико) появлялось забытое давным-давно ленивое добродушие... Появлялся неестественный аппетит. На остановках покупалось все, что приносили бабы из съестного, пироги с творогом и картошкой, яйца, топленое молоко, ягоды, тощие куриные остовы...
Переполненная впечатлениями была лишь верхняя палуба. Нижней четвертому классу - было не до того: она опоражнивалась на каждой остановке, - вываливалось по нескольку сот мужчин и женщин и столько же впихивалось, в лаптях, с узлами, сундуками и инструментами, в тесноту и селедочную вонь.
Капитан уныло посматривал с мостика на эти потоки строителей. На сходнях крутились головы в линялых платках, рваные картузы, непричесанные космы, трещали корзины, сундучки, ребра. Два помощника капитана сбоку сходен надрывались хрипом:
- Предъявляйте билеты, граждане! Куда прете без очереди!
Грузились и выгружались партии рабочих на лесозаготовках, на торфяных разработках, на строительстве городов и фабрик. Одни уходили на сельские работы, другие- из деревень на, заводы...
Солнце садилось. Лимонный закат медленно разливался над (Заволжьем, над лугами и монастырскими рощами, над деревнями и дымами строительства.
- Как в котле, народ кипит... Строители, - добром их помянут через тысячи лет, - говорит Парфенов, облокотясь о перила.
- Полагается триста человек палубных, а мы сажаем до тысячи. Вонища такая, что даже удивительно. Ни кипятку напастись, ни уборных почистить прут как плотва...
- А ты раньше-то, чай все богатых купцов возил, шампанским тебя угощали...
- Да, возил... В восемнадцатом году... Сам стою на штурвале и два комиссара - справа, слева от меня, и у них, дьяволов, вот такие наганы. Подходишь к перекату, и комиссары начинают на тебя глядеть... А за перекатом - батарея белых... И так я возил... Всяко возил...
Капитан отошел было, Парфенов со смехом поймал его за рукав:
- Постой... Да ведь это с тобой я, никак, тогда и стоял... На пароходе, как его "Марат" не "Марат"?
- "Царевич Алексей" по-прежнему, на нем и сейчас идем...
- Чудак! Вспомнил! (Смеется.) Я еще думаю, - морда у него самая белогвардейская, посадит на перекат... Да, не обижайся... А ведь я чуть тебя тогда не хлопнул, папаша...
Капитан отойдя, крикнул сердито: - Давай третий!
Пароход заревел. На палубу поднимались нагруженные продуктами москвичи и иностранцы. Лимм, потрясая воблой:
- Риба, риба...
Хиврин одушевленно: - Под пиво, мистер, - национальная закуска.
Педоти: - Закажем колоссальную яичницу...
Казалупов: - Шикарно все-таки, скупили весь базар.
Гольдберг: - Но - цены, цены, товарищи...
Вдоль борта озабоченно бежала Шура.
- Валерьян! Купил? - звала она, перегибаясь. - Малины? Это же невозможно... Колбаса, колбаса, - три двадцать четыреста грамм. Вот - люди же купили! и совершенно не лошадиная...
- Ну и пусть его покупает малину, - говорит Ливеровский, походя. Стоит отравлять себе дивный вечер...
У Шуры пылали щеки: - Не в малине дело, - он прямо-таки липнет к этой Нинке...
- Нам лучше...
- Едем со мной в Америку.
- Чего? Ну, вы нарочно...
- Ух, зверь пушистый, - говорит Ливеровский выразительно...
- А в самом деле в качестве чего я могла бы поехать в Америку?
- Секретаря и моей любовницы...
- Временно?
- Ну, конечно.
- А то - все-таки бросить Вальку, такого желания у меня нет, я его обожаю... Но я еще, знаете, страшно молодая и любопытная... (Внезапно с тоской.) Обманете меня, гражданин вице-консул?
- Возьмите это... (Он всовывает ей в руку листочек бумаги.) Крепче большим и указательным... (Шура растерянно берет листочек.) - А чего это? Зачем?
- Здесь немножко сажи с воском. Готово. (Берет назад у нее листочек.) Вы поедете в Америку и будете вести роскошную жизнь, - гавайские гитары и коктейли... Но сейчас должны...
- Сердце очень бьется у меня.
- Сейчас - возьмите у Гусева портфель и принесите мне. Поняли: портфель украсть и тайно мне - в каюту...
Шура - шепотом: - Гражданин вице-консул, как же это вы меня котируете?
- Как соучастницу...
- Вы бандит?
Ливеровский, оглядевшись - и ей на ухо:
- Я шпион, агент международного империализма.
(Шура молча затряслась, заморгала, начала пятиться.) - Случайно встретила, и - ничего общего, сами привязались...
- Поздно, душка. - Он осклабился и, помахивая записочкой перед Шуриным лицом: - Не донесете...
- Знаете - что здесь? (Показывает записочку.) Здесь - ваша смерть. (Читает.) "Добровольно вступаю в международную организацию Ребус, клянусь подчиняться всем директивам и строжайше хранить тайну, в чем прилагаю отпечаток своего большого пальца"... Вот он!
- Аи, - тихо визгнула Шура, взглянув на палец, измазанный в саже, сунула его в рот. Ливеровский спрятал записочку в бумажник: - Успокойтесь, поплачьте, для утешения - флакон Коти... (Вынул из жилетного кармана, сует ей в руки флакончик духов.) Хоть слово кому-нибудь - смерть...
Он отходит посвистывая. Шура дрожащими пальцами раскупоривает бутылочку, всхлипывает. Хлопотливо проходит профессор с пакетом малины:
- Ищу Зину... Представь - малина чрезвычайно дешева, купил одиннадцать кило... (Шура всхлипывает)... Что у тебя за бутылочка?
- Не спрашивай...
- Прости, прости... В тайны личной жизни не вмешиваюсь... Но все же... - запнулся, просыпал часть малины, покашливая, оглядел Шуру. Она припухшими губами: - Ничего не скажу, ничего... Пусть я погибла, ни слова не скажу...
- Гм... Как ты погибла? - Гм... Физически или пока только - морально? Не настаиваю... Но, по-моему, несколько быстро погибла... В то время, когда я... Гм... никак не могу решиться проверить самого себя, - вернее: количество обязанностей перед одной женщиной и количество обязанностей перед другой... Ты очень быстро решилась... Это несколько меняет отношения слагаемых... Гм... Собака, прости, - для уточнения факта... (Сразу - потеряв голос.) Ты отдалась мужчине, насколько я понял?
- Иди к своей Нинке, иди, иди...
Она убежала. Профессор просыпал несколько малины.
С мячиком подбежала Зина.
- Папа, малина...
- Да, малина... Замечательно, что, несмотря на видимую закономерность и порядок, жизнь как таковая есть глубочайший беспорядок... Никакой системы нельзя подвести в отношениях между людьми, то есть - я никогда не могу быть уверен, что А плюс В плюс С дадут нужную сумму, и если ввести даже некоторый коэффициент неопределенности - и тогда все полетит к черту...
- С пола можно есть?
- Можно... Но не подавись - в малине много костей... Зина, пойдем сейчас к маме... Я решил...
Профессор потащил Зинаиду к трапу - на нижнюю палубу. Оттуда навстречу поднимался негр. Схватив Родионова за локоть (профессор крепче прижал к груди пакет с малиной), Хопкинсон сказал негромко и раздирательно:
- Я должен немедленно покинуть пароход... Я хотел сойти на этой остановке, но здесь - ни железной дороги, ни лошадей...
- Ближайшая остановка - завтра утром...
- Тогда я погиб!
- Очень странно... (Профессор подхватил пакет.) Здесь многие испытывают то, что они будто бы должны погибнуть... И некоторые уже погибли... В особенности удивляет торопливость, с которой... (Он задрал бородку и глядел из-под низа очков.) Очевидно, излишек кислорода, а?..
- Я могу быть полезным?..
- Мне нельзя помочь... (Он улыбался, но длинные руки дрожали.) Меня нужно сжечь живым! Убить во мне черную кровь!.. Дорогой профессор. (Он увлек Родионова к перилам... Профессор от волнения уронил пакет, Зинаида всплеснула руками)...
- Папа, ты с ума сошел...
- Сейчас, сейчас, детка, к твоим услугам...
- Дорогой профессор, возьмите от меня известную вам рукопись, ту, что мы расшифровали, - твердо проговорил Хопкинсон.
- Такая ответственность! Нет, нет!
- Я не имею права держать здесь (рванул себя за карман пиджака) счастье целого народа... Я боюсь... Я буду бороться... А если не хватит сил? Я буду преступником!..
Тогда Родионов наклонился к его уху: - Ничего не понимаю...
Негр сунул ему в карман клеенчатую тетрадь.
- Берите... А я постараюсь сделать сто кругов по палубе энергичным шагом...
Пока Родионов засовывал рукопись, негр уже отбежал: на тускнеющем свете заката пронеслась его худая тень- руки в карманах, плечи подняты, рот оскален до ушей - и скрылась на носу за поворотом.
Профессор поднял палец: - Зинаида, на пароходе происходит что-то неладное.
Он и Зинаида спустились на корму. Наверху шел Гусев с папироской. Из освещенного салона выкатились Ливеровский, Лимм, Педоти и Хиврин, говоривший возбужденно:
- Обычное русское хамство... Вдруг больше не подают водки.
- Мы не пьяны, нет - мы не пьяны! - кричал Лимм.
И Педоти, схватившись за Хиврина:
- Я требую коньяк, они должны подавать. Это паршивые порядки - у вас в России!
- Идем вниз к буфетчику, там все достанем, - напористо-громко сказал Ливеровский. И - Лимм: - Вниз, к буфетчику! Хорошо!
Педоти: - Потребуем водку с мадерой!
Все четверо устремляются вниз, к буфетчиику, лишь Ливеровский, покосившись на Гусева, задерживается, закуривает. Гусев вполголоса:
- А это зачем понадобилось?
- Тащить иностранцев в буфет?
- Иностранцев ли?
- Подготовка за пятнадцать ходов,- даю шах и мат.
- Мне?
- Рам.
- Ливеровский, я вас решил арестовать.
- Когда? - ейросил он поспешно.
- В Самаре, завтра...
- Вам же влетит за это.
- Знаю. Наплевать! Не могу иначе.
- Аи, аи, аи! Так, значит, запутались окончательно? Струсили? Не ожидал, не ожидал...
--Мне неясен один ваш ход.
- Именно?
- Пойдете ли вы на мокрое дело?
- Догадывайтесь сами.
- Хорошо. .Я тоже иду вниз.
- Не боитесь?
- Ах, вот как вы...
- Я сейчас - за папиросами и - вниз. - Ливеровский хихикнул, отошел. Гуеев медленно стал спускаться. В окне отодвинулись жалюзи. Эсфирь Ребус спросила: - Алло, Ливеровский?
Он на секунду присел под ее окном: - Только что сели на этой остановке двое, наши агенты.
-Надежны?
- Как на самого себя... Бывший помощник пристава Бахвалов и - второй -корниловец Хренов, мой сослуживец. Инструкции им уже даны.
- Нужно торопиться.
- Я бегал вниз. Настроение подходящее. Мы еще подогреем.
- Нужно сделать все, чтобы негра взять живым.
Ливеровский развел руками: - Постараемся. Это самое трудное, миссис Эсфирь...
- Это настолько важно... В крайнем случае, я решала пожертвовать собой... (Ливеровский живо обернулся к ней.) Если отбросить кое-какие предрассудки, - не трудно вообразить, что мистер Хопкинсон может даже взволновать женщину...
Говоря это, медленно затянулась папироской. Он молча встал, отошел к борту и плюнул в Волгу. По палубе неслась тень негра - белые, зубы, белый воротничок.
- Уйдите,... Совсем уйдите,- сказала Эсфирь. Ливеровский нырнул вниз по трапу. Под oкном миссис Ребус негр споткнулся, как будто влетел в сферу магнитных волн. Он сделал неудачное движение к борту. На секунду вцепился в поручни, - рот раскрыт, глаза как ,у быка. Бедный человек хотел сделать вид, что спокойно любуется природой. Но сейчас же, уже нечеловеческой походкой, подпрыгивая, помчался дальше... Эсфирь продолжала курить, глядела на закат, и, если-бы не струйка дыма между пальцами ее узкой рук, -могло показаться, что эта красивая женщина в окне парохода, это неподвижное лицо с красноватым отсветом.в глазах - лишь приснилось черному человеку... Не добежав до кормы, он сделал поворот, схватился за голову и начал возвращаться, - руки полезли в карманы штанов, походка бездельника-волокиты... Только в пояснице какая-то собачья перешибленность. Должно быть, нелегко ему .досталась борьба с дикими чувствами... Так же медленно, навстречу ейу, Эсфирь поворачивала голову. О, если бы - заговорена. Нет, продолжала спокойно молчать.
- Душный вечер на Волге, - с трудом проговорил он (осклабился, встал на каблуки, закачался). - Вы, кажется, скучаете? (Короткое движение, - как будто хватаясь за курчавые волосы.) Отчего вы так странно молчите... Миссис Эсфирь...
- Я сказала все, что может сказать женщина... Дело за вами...
Тогда с кашляющим стоном он кинулся на скамью под OKHOM, схватил руку миссис Эсфирь, прижал к губам:
- Я хотел бежать... Я хотел кинуться в воду. Я искусал себе руки... Молчу, молчу... Вы все понимаете... Маленький человечек вздумал бороться с Нулу-Нулу... Он миллионы веков напитывал нашу кровь яростью... Нулу-Нулу- в полдень встает над лесом, над нашей жизнью. Ствол баобаба, глаз взбешенного тигра-Нулу-Нулу... Он сжег мой разум... Мою совесть... Мою человеческую гордость... Все, все - в жертву ему...
Бормоча всю эту чушь, Хопкинсон встал на скамье на колено и глядел миссис Ребус в лицо с полуопущенными веками.
- Еще, - сказала она.
- Поверните ключ в двери... Я приду...
- Он стоит над, здром... Bce горит-травы, леса, земля... Всё в дым, в мареве... Нулу-Нулу нюхает дым. - Мужчина приближается к женщине... "Хорошо", - говорит Нулу-Нулу... И он жжет их... Огонь вылетает у них изо рта, из глаз, из животов...
Жалюзи вдруг захлопнулись. Хопкинсон оборвал на полуслове, схватился за лицо и - раскачиваясь:
- Слепoй идиот, старый аллигатор, глухая птица Кви-Кви... Трех линчей мало тебе, мало...
Эсфирь сейчас же появилась на палубе, На плечах - испанская шаль.
- Вот - ключ от моей двери... Вы получите его в свое время (оглянулась направо, налево и - шепотом): сейчас ко мне нельзя, - позднее... Абраам, поговорим серьезно... (С улыбкой провела ладонью по его щеке.) Нулу-Нулу, вы мне нравитесь... Будьте все время таким... Абраам, я решила... Я связываю мою жизнь с вашей. Вы гениальный человек. А ведь рука женщины, как Мала хищной птицы... Я хватаю добычу-это мое, вы весь мой! Таковы женщины... Абраам, расскажите о вашем замечательном открытии... Какой сладкий ночной ветер, подставьте лицо, - он освежает.. Что главное в вашем открытии? Из-за чего в Америке такой переполох?
Складывая руки, как насекомое богомол, Хопкинсон беззвучно смеялся:
- Я не способен, я не способен, все благоразумное выскочило из моей головы.
- Когда женщина отдает себя всю, она хочет быть гордой, - сурово сказала Эсфирь. - Предположите, что я честолюбива.
- Хорошо... (Он сжал руки, будто пожимая их страстно.) Ничего гениального нет. Я напал на это, случайно... Если семена растений подвергнуть действию азoта при пяти атмосферах и температуре в тридцать градусов Цельсия, тo энергия, заключенная внутри семени, увеличится в десять раз...
- Азот, тридцать градусов и пять атмосфер, - повторила Эсфирь.
- Еще и фосфорный ангидрид и окись углерода, легко отдающая частицу "С"... Все это в малых примесях... Принцип: предварительное обогащение не почвы, а самих семян...
- А? (Эсфирь даже вскрикнула тихо.) Поняла...
- Растительная сила так невероятно увеличивается, в лето вы собираете три урожая...
- Чудовищно...
- Для Америки... Для всего капиталистического хозяйства. Они борются за цены на пшеницу, они погибают от урожаев. Американские фермы молят бога дослать саранчу на поля. В Африке оставляют картофель гнить в земле. Хлопок больше невыгодно сеять. Парадокс! Гибель от изобилия... А я предлагаю увеличить урожай в десять раз... Поэтому они и пытались меня убить и обокрасть...
- Друг мой... (Эсфирь схватила его руку)... У вас больное воображение... Большевики - лгут, лгут... Ваш приезд в Америку будет национальным праздником...
Грудь миссис Ребус прижалась к его плечу. Он замолчал, откинув голову, вдохнул влажный ветер, летящий с берегов над звездами, опрокинутыми в темной воде...
- Мне не хочется просыпаться, - сказал он тиxo, - Вы - одна из этих звезд, упавшая на черную.
Она - с воркованьем: - Aбраам, я хочу спасти вас...
священен... Слабых не прощают, за ошибки карают жестоко, но над всем - возвышенные замыслы... Единственное место в мире, где трудятся во имя великих замыслов... Здесь строят новое жилище человечеству... Этo очень трудно и тяжело, но я тоже хочу быть примером на этой земле... Я вас могу любить особенно, с глубокой нежностью, мы сделаем много хороших дел. Мы насыплем элеваторы доверху превосходным зерном, освободим от забот о хлебе усталого человека. Это большое дело... И покажем им... (Ткнул пальцем в звезды.), что правда здесь... Миссис Эсфирь, с вами .вдвоем...
- Это ваше открытие напечатано где-нибудь? - тоненьким голосом спросила Эсфирь.
- Конечно нет... Весь процесс обработки зерна записан шифром. (Испуганно схватился за карман, вспомнил.) Да, в надежном месте...
- У профессора? Он, - взглянув удивленно: - А почему вы спросили?
- Мне близко и дорого все, что касается вас... (Взяла его под руку, прижалась, и снова у него голова пошла кругом.) Мы еще погуляем немного? Я отдам вам ключ с одним условием.
- Я бы мог сейчас... (Наклонился к ней.) Мог бы плясать с копьем в руке...
Она засмеялась, и они молча пошли к носу, где ветер затрепал юбку Эсфири, взвил концы ее шали, и Хопкинсону пришлось обнять ее плечи, чтобы помочь преодолеть ветер...
- Какие же ваши условия, миссис Эсфирь?
- Вы возвращаетесь в Америку.
Он задохнулся. Поднял руки над головой...
В помещении буфетчика тем временем шло веселье.
Иностранцы потребовали льду и, наколов его в большие фужеры, пили водку с мадерой. Хиврин сверх меры восторгался заграничным обществом, - должно быть, представлялось, что сидит в Чикаго, в подземном баре у спир - товых контрабандистов...
- Гениально! - кричал он. - Лед, водка и мадера! Коктейл! (И буфетчику:) Алло, Джек, анкор еще... Хау ду ю ду!
- Не надо кричать, - говорил Педоти, - пить нужно тихо.
- Русскую душу не знаешь... Тройка! Цыгане! Хули - ганы!
Лимм, которого научили по-русски: - Ах ты, зукин зын, комарински мужик...
- Урра! - вопил Хиврин. - Гениально, мистер. Я тебя еще научу... (Шепчет на ухо ему.) Понял? Повтори...
Лимм болтает руками и ногами, визгливо хохочет.
На хмурой морде буфетчика выдавливается отсвет старорежимной улыбочки... Неподалеку от буфета, в углу, образованном тюками с шерстью и ящиками с московской мануфактурой, разговаривает небольшая группа. Здесь и давешний колхозник в сетке и хоро391 ших сапогах, и заросший мужик, но уже без дочери (она устроилась на ночь под зубьями конных граблей), и батрак болезненный мужик, и худощавый человек со светлыми усами-полумесяцем, в синих штанах от прозодежды, и губастый парень в драном ватном пиджаке, и две неопределенные личности в духой одежонке, в рваных штиблетишках, - эти сидят на ящиках,..
Указывая на них, рабочий (со светлыми усами-полумесяцем) говорит, ни к кому в частности не обращаясь:
- А что ж им рот-то затыкать? - вступается заросший мужик. - Ты, друг фабричный, всем бы приказал молчать... Губернатор, - портфель тебе под мышку...
Губастый парень засмеялся, будто у него лопнули губы.
Рабочий строго - на него: - Дурака-то и насмешил: вот и агитация...
- Агитаторы не мы: ты, друг фабричный, - говорит заросший мужик.
Губастый качнулся к рабочему, закричал со злобой:
- Ты скажи, сколько мне надо работать? Я еще молодой...
Заросший мужик: - Ответь по своей науке-то...
Рабочий оглянул парня, мужика, ответил тихо, но важно: - Всю жизнь...
- Сто лет работать, - пробасила одна из личностей, сидящих на ящиках, плотный мужчина, лет пятидесяти, в рыбацкой соломенной шляпе.
- Кулачище! - закричал на него колхозник. - Зверь матерый! Одна идеология - работать, нажить! Ты работай для общего...
- Постой, я ему объясню, - перебил рабочий, - Весь вопрос - в культурной революции... Сейчас работаем восемь часов... В будущем станут работать, может быть, два часа...
Заросший мужик ударил себя по бедрам:
- Врет, ребята, ей-богу, врет... Два часа работать - лодырями все изделаются... Водки не хватит... Окончательно пропала Расея...
- К тому времени люди будут перевоспитаны. Мы добиваемся увеличения потребностей человека, хотим, чтобы он стремился к высшей культуре и не жалел для этого сил... У тебя, папаша, дальше четверти водки фантазия не распространяется... А мы хотим, чтобы вот он (указал на губастого парня) имел чистое жилище с ванной, одевался бы не хуже американцев, которые в буфете морду намазывают... Посещал театр, библиотеку, - так его переплавить, чтобы жил мозговым интересом, а не звериным...
Парень вдруг заржал радостно: - Мозговым...
- Жеребец! - проскрипел заросший мужик с отвращением...
Личность в соломенной шляпе: - Дешевая агитация...
- Истинно, так, товарищ, - до крайности взволнованный, встрял в разговор болезненный мужик. - Кабы мы в это не верили... Нам бы тяжело было... У меня - кила, лишай, я, вероятно, не доживу до этого... Но хлеб есть слаще, раз - я около науки...