Толстой Алексей Николаевич
Необычайные приключения на волжском пароходе
Авантюрная повесть
Теплая ночь на Волге. От пристани наверх уходят в темноту деревянные лестницы. Там на полугоре - одинокий фонарь, облепленный ночными бабочками, нежилые амбары, заколоченные лавки частников, часовня с вывеской Церабкоопа, подозрительная темнота грязных переулков. Тихо - ни шагов, ни стука колес в этот час. Пахнет рекой, селедочным рассолом и заборами, где останавливаются.
На реке тишина. Постукивает динамо на пароходе.
Освещен только капитанский мостик и широкий проход на нижнюю палубу. На воде - красные огоньки бакенов.
Редкие, скупые звезды перед восходом луны. На той стороне реки - зарево строящихся заводов.
Простукала моторная лодка,, ленивая волна мягко плеснула о смоляной борт конторки, у мостков заскрипели лодки. В освещенном пролете парохода появился капитан в поношенной куртке - унылое лицо, серые усы, руки за спиной... Прошел в контору, хлопнул дверью.
И вот вдали по городским улицам вниз покатились железом,о булыжник колера пролетки. Некому прислушаться, а то стоило бы: лошадь, извозчик и седок сошли с ума... Кому, не жалея шеи, взбредет на ум так нестись по пустынному съезду?
Из-за селедочных бочек вышли два грузчика: в припухших глазах равнодушие, волосы нечесаны, лица - отделенные от напрасной суеты, биографии - сложны и маловероятны. Лапти, широкие, до щиколоток, портки из сатина, воловьи мускулы на голом животе. Слушают, как в тишине гремят колеса.
- Этот с поезда, - говорит один.
- Пьяный.
- Шею хочет сломать.
- Пьяному-то не все одно?
Шум сумасшедшей пролетки затихает на песке набережной, и снова уже близко колеса грохотнули и остановились.
- Доехал.
- Пойдем, что ли...
Ленивой походкой грузчики пошли наверх. Навстречу им, вниз по лестницам, замелькали круглые икры в пестрых чулках, покатился крепкий человек в несоветской шляпе.
- Два чемодана - первый класс...
И, мать его знает как, не споткнувшись, долетел до свежевыкрашенной пристани и - прямо в дверь конторы. Касса еще не открыта. В дальнем помещении- яркий свет лампочки. У стола неприветливо сидит капитан и пароходный агент - с бледными скулами, подстриженными бачками. Человек ему с напором, торопливо:
- Вы пароходный агент?
Тот, как будто лишенный рефлексов, помолчав, поднял бесчувственные глаза:
- Что нужно?
- Мне прокомпостировать билет.
- С половины второго.
- Но (задравшись на конторские часы)... Без трех минут половина... Что за формализм!
- Как вы сказали? - угрожающе переспросил агент.
- Я говорю - мне дорога минута... Чрезвычайно... (На бритом лице горошины пота, лягушечий рот осклабился, блеснув золотом.) В конце концов можете мне оказать любезность...
Агент, глядевший на него со всем преимуществом власти этих трех минут, - когда человек может бесноваться и даже треснуть и все-таки подождет, будь хоть сам нарком, - агент при слове "любезность" начал откидываться на стуле, словно предложили ему неимоверную гнусность.
- Любезность? - протянул он зловеще, как из могилы.
Человечек втянул шею.
- А что я сказал? Ну да, любезность, как принято между людьми...
- Принято между людьми... (Казалось, рука пароходного агента, ползет к телефонной трубке.) Человечек сошел с рельс. Но не надолго. Снова взорвался страстным нетерпением.
- Мне нужно две одноместные каюты... Я рисковал сломать шею на ваших проклятых мостовых... (Повернулся к раскрытому окошечку, - где яснее шум колес.)... Сейчас сюда нагрянут с поезда... Вы можете ответить, когда я спрашиваю? Язык у вас отвалится? Есть свободные каюты? Есть? Нет? (Вдруг петушиным голосом.)... Бюрократизм!
Часы бьют половину второго. Агент, с кривой усмешкой нехотя сдавшегося человека, закуривает и мертвым голосом:
- Что вам нужно, гражданин?
Oт неожиданности человечек выпучился, попятился.
- Две одноместные каюты первого класса рядом...
- Ваши билеты...
Началось внимательное рассматривание билетов. Человечек переступал заграничными башмаками. Шум пролеток приближался. .
- Свободных кают нет, - жестом, в котором не было никакой надежды, агент вернул билеты. Пододвинул пачку телеграмм, лизнул плоский палец, начал их перелистывать, не замечая, что у человечка шея потянулась, вытянулась, зрачки забегали по текстам депеш.
- Билет могу прокомпостировать, - сказал агент, - но поедете в рубке первого класса до Саратова...
Морща лоб, как понтер, он читал вполголоса: "Безусловно забронировать две одноместных первого класса для иностранцев мистера Скайльса и мистера Смайльса".
Мгновенно пухлая рука человечка пронеслась мимо носа пароходного агента и упала на телеграмму:
- А это же что, черт возьми! (Схватил депешу.) "Безусловно забронировать"... Телеграмма наркоминдела! На каком же основании у вас нет кают? Головотяпство! Вредительство! (Агент мигнул, в глазах его появилось что-то человеческое.) Я буду жаловаться. Где телеграф? Мистер Скайльс и мистер Смайльс, - это же плановая поездка... Палки суете в колеса?
Под напором страшных слов агент торопливо мигал. Рефлексы его пришли в крайний беспорядок. Он ничего не спросил, ни фамилии человечка, ни тогопочему именно он берет каюты Скайльса и Смайльса,- словом, в полнейшей путанице мыслей протянул ему два ключа:
- Извиняюсь, мистер... Товарищ... Две каюты первой категории... Значит это ваша телеграмма? Вам бы надо сразу сказать, что... - Человечек побежал от стола. В дверях, прищурясь: - На пароходе, надеюсь. - икра, стерлядь и TOMy подобное?
- Кухня на ять... Вот - капитан... Можете переговорить...
Но тот уже исчез за дверью. Агент сел, провел плоскими пальцами по увлажненному лбу:
- И с первого же слова - вредительством сует в морду...
Капитан, сидевший уныло и равнодушно, вдруг усмехнулся желтым боковым зубом под запущенными усами:
- А мое мнение, что он взял тебя на пушку.
Агент, затрясся, позеленел: - Меня - на пушку? Что вы хотите этим выразить?
- А то, что каюты забронированы для американцев, а получил их он.
- Да он кто? (Агент застучал костяшками пальцев по телеграмме.) Он-то и есть американец, как их там, - Скайльс или Смайльс...
- Да ведь ты его даже фамилии не спросил...
- Так ведь он же русский, - сказал капитан. Агент весь перекривился, передразнивая: - "Рускай"!..
- Он же по-русски говорил.
- "Па-русски"!.. Что же из того - по-русски? Может, он тыщщу языков знает...
Капитан сдался. Крутанул унылой головой:
- С тобой разговаривать... А кормить я их чем буду?
- Иностранцев?
- Ведь нашего они жрать не станут... Ну - икра, стерлядь... И сразу перловая похлебка с грибами на второе...
- Продовольственный сектор меня не касается.
Шумно в контору вошел широкий, ужасной природной силы человек, в сером френче, галифе и тонких сапогах.
Медное лицо его сияло - ястребиный нос, маленький рот, обритый череп, широко расставленные рыже-веселые глаза.
- Броня товарища Парфенова, каютку, - басовитый голос его наполнил контору. Агент молча взглянул в телеграмму, подал ключ. Парфенов сел рядом с капитаном, подтянул голенище: - Голодать не будем, папаша?
- Глядя по аппетиту, - уклончиво ответил капитан.
- Повар-то у вас прошлогодний?
- И повар и заведующий хозяйством - те же...
- А то - смотри не засыпься: американцев повезешь...
- Не в первый раз. Тяжело возить француза, - в еде разборчив, - от всего его пучит... Американца хоть тухлым корми - было бы выпить... В прошлый рейс четверых вез. В Астрахани едва из кают вытащили. Туристы!
- И Волги не видели?
- Ничего не видали - как дым... Для удобства прямо внизу у буфетчика пили. День и ночь водку с мадерой.
Парфенов раскрыл маленький рот кружком и грохотнул. В контору ввалилось несколько человек с фибровыми чемоданами,- москвичи, выражение лиц нахальное и прожженное до последней грани. Обступили стол, и у агента зазвенело в ушах от поминания, - будто бы между прочим, - знаменитых фамилий, декретных имен... Так, один с мокрой шеей, в расстегнутой белой блузе, трясся отвислыми щеками, потными губами, собачьими веками:
Другой, с носом, как будто вырезанным из толстого картона, и зловеще горящими глазами, ловко просунулся костлявым плечом:
- Для пасынка профессора Самойловича, броня "Известий ВЦИК"...
Чья-то в круглых очках напыщенная физиономия, готовая на скандал:
- Максим Горький... Я спрашиваю, товарищ, была от него телеграмма по поводу меня?.. Нет? Возмутительно!.. Я известный писатель Хиврин... Каюту мне нужно подальше от машины, я должен серьезно работать.
В то же время на пристани, куда ушел капитан, произошло следующее: человечек, которого в конторе приняли за важного американца, в крайнем возбуждении кинулся мимо бочек с сельдью на сходни. На набережной уже гремели подъезжавшие пролетки с пассажирами. Он остановился, всматриваясь в темноту, и- свистящим шепотом:
- Миссис Ребус... Миссис Ребус...
Мимо него, скрипя досками, прошел в контору веселый Парфенов. Наверху ссорилась с извозчиками группа бронированных москвичей. Человечек дрожал от возбуждения:
- Миссис Ребус, миссис Ребус...
Тогда из темноты у самой во ды выдвинулась женская фигура в мохнатом пальто. Он кинулся к ней по мосткам:
- Достал две каюты.
- Очень хорошо, но вы могли сообщить это более спокойно, - несколько трудно произнося слова, с английским акцентом проговорила женщина. - Дайте руку. У меня узкая юбка.
Протянув к нему руку в дорожной перчатке, она вскочила на мостик. Поднятый воротник пальто закрывал низ ее лица, кожаная шапочка надвинута на глаза.
Оправив кушак, она засунула руки в широкие карманы. Ее твердый носик казался кусочком заморского владычества на этом сыром и темном советском берегу.
- Каюты, которые вы получили, надеюсь, не заняты?спросила она.
- Вы же сами знаете, что я не мог заказать кают... Все переполнено... Пришлось взять каюты мистера Скайльса и мистера Смайльса...
- Как же вы думаете поступить с этими джентльменами? Через минуту они будут здесь. Надеюсь - вы не предполагаете, что я буду спать вместе со Скайльсом или Смайльсом?
- Все понимаю... У меня трещит голова, миссис Ребус...
- Агентство Ребус не оплачивает трещание вашей головы, мистер Ливеровский. Дайте ключ. Я устала и хочу лечь.
- Предполагал, что вы могли бы как-нибудь сами переговорить с американцами... Вам-то они, конечно, уступят каюты...
- Тогда что же? Чтобы они совсем не поехали?
- Да. Их не мешало бы проучить - этих друзей советской власти.
- Я должен понять, что вы разрешаете не останавливаться ни перед какими мерами?..
- Да... Ключ! - сказала Ребус.
Опустев ключ в теплый карман, пошла к освещенному пароходу. Обернулась.
- Негр едет? Вы проверили?
- Едет. Каюта ему забронирована. Сам видел. (Схватился за нос в крайнем раздумье и - про себя: "Гм, что-то надо придумать!" Ливеровский скрылся в толпе сезонных рабочих. Миссис Ребус, двигаясь как представительница высшей цивилизации, внезапно споткнулась. Медленно оборачиваясь, отодвинулась в сторону. По мосткам шли - молодая женщина в атласном несвежем пальтеце с заячьим воротником и трое мужчин. Один из них был негр; улыбаясь широким оскалом, он глядел вокруг с доброжелательным любопытством:
- Это - Волга? Я много читал о Волге у ваших прекрасных писателей.
- Все восхищаются: Волга, Волга, но безусловно - ничего особенного, говорила дама с заячьим воротником,- я по ней третий раз езжу. После заграничной вам покажется гадко. Грязь и невежество.
Муж дамы с заячьим воротником, профессор Родионов (средних лет, средней наружности, весь, кроме глаз, усталый), внес шутливый оттенок в женины слова:
- Собака, ты все-таки не думай, что за границей повсюду одни кисельные берега...
- Какие кисельные? Когда я о киселе говорила? При них котируешь меня как-то странно...
- Ах, собака, ну опять...
- Может надоесть в самом деле, - всю дорогу выставляешь какой-то дурой...
- Ну, ладно...
Видимо, царапанье между дамой и профессором было затяжное. Негр сказал, глядя в бархатную темноту на огоньки бакенов, на мирные звезды:
- Я буду счастлив полюбить этот край...
Четвертый спутник лениво: - За карманами присматривайте.
Один глаз у него был закрыт, другой - снулый, худощавое лицо, как на фотографии для трамвайной книжки.
- Не понял, - о чем товарищ Гусев?
Дама с раздражением:
- Знаете, мистер Хопкинсон, не то что здесь карманы береги, а каждый день - едет, скажем, пассажир, - так его с извозчика даже стаскивают. Весь народ на этой Волге закоренелые бандиты...
Профессор с унылым отчаянием: - Ну, что это, Шурочка...
- И тут готов спорить?
- Никогда не поверю, миссис Шура, вы ужасная шутничка... - Хопкинсон не договорил: глаза его, как притянутые, встретились с пристальным взглядом миссис Ребус. Улыбка сползла с толстых губ.
Шура завертела любопытным носиком:
- На кого уставились? (Увидела, тоненько хихикнула.) Вот и правда, говорят, - на негров особенно действуют наши блондинки...
- Шура, замолчи, ради бога.
- Оставь меня, Валерьян.
- Эта дама - не русская, - с тревогой проговорил негр, поставил к ногам профессора чемодан и, будто преодолевая какой-то постыдный для него страх, пошел к миссис Ребус. Приподнял шляпу.
- Боюсь быть навязчивым... Но мне показалось...
Эсфирь Ребус освободила подбородок из воротника пальто и улыбнулась влажным ртом, пленительно:
- Вы ошиблись, мы не знакомы.
- Простите, простите. - Он пятился, смущенный, низко поклонился ей, вернулся к своим. Лакированное лицо взволнованно: - Я ошибся, эта дама англичанка... Но мы не знакомы... (Снял шляпу, вытер лоб). Я немножко испугался... Это нехорошее чувство - страх... Он передается нам с кровью черных матерей.
- Слушайте, испугались этой гражданки? Чего ради?
- Она мне напомнила... Ее взгляд мне напомнил то, что бы я хотел забыть здесь, именно здесь, в России...
- Расскажите. Что-нибудь эротическое?
- Собака, пойдем на пароход, в самом деле...
- Женщинам не отказывают, миссис Шура... Но слушать на ночь рассказы негра...
- Именно - на ночь...
- Вы будете плохо спать.
- Наплевать, слушайте... Все равно - у меня хроническая бессонница.
- Это у тебя-то? - сказал профессор.
- Мистер Хопкинсон, сознайтесь - у вас какая-то тайна...
Не ответив, негр опять повернул белки глаз в сторону миссис Ребус. Лицо ее до самых бровей ушло в широкий воротник, ножка потопывала. Притягивающие глаза не отрывались от Хопкинсона. Шура прошептала громко:
- Уставилась как щука...
Когда Гусев, вернувшись с ключами, заслонил спиною миссис Ребус, она оторвалась от стены и прошла мимо Хопкинсона так близко, что его ноздри втянули запах духов. Почти коснувшись его локтем и будто обезвреживая странный блеск глаз, она освободила из воротника подбородок, показала нежнейшую в свете улыбку:
- На пароходе будем болтать по-английски, я очень рада. Ожидается прекрасная погода. Покойной ночи.
Она ушла на пароход. Хопкинсон не смог ничего ответить. Родионов сказал раздумчиво:
- Странная штука - рот, губы, вообще. Глазами солгать нельзя. Женщины лгут улыбкой.
- Шикарная дамочка, - прошипела Шура, - туфли, чулки на ней видели? - а сукно на пальте? Вся модная, тысяч на десять контрабанды.
- Чего хочет от меня эта дама? - с ужасным волнением спросил Хопкинсон. - Что ей от меня нужно?
Спутники не ответили. Только Гусев - скучливо:
- Берегите карман, товарищи.
Двинулись к пароходным сходням. В это время на спине голого по пояс грузчика проплыли новенькие, с пестрыми наклейками чемоданы. Позади шагали два иностранца - бритые, седые, румяные, серые шляпы (цвета крысиного живота), пальто - на руке, карманы коричнево-лиловых пиджаков оттопырены от журналов и газет.
Тот из них, кто был пониже, - налитой как яблочко, говорил:
- Уверяю вас, - они сели в экипаж вслед за нами.
- Я верю вам, мистер Лимм, но я своими глазами видел, как мистер Скайльс менял деньги в буфете, а мистер Смайльс пил нарзан.
- Выходит, что один из нас ошибается, мистер Педоти.
- Несомненно, мистер Лимм.
- Я готов держать пари, что Скайльс и Смайльс через три минуты будут здесь. Идет?
- Я не большой любитель держать пари, мистер Лимм. Но - идет.
- Десять шиллингов.
- Вам не гарантирована покойная старость, мистер Лимм. Отвечаю.
- Вынимайте ваши часы.
Лимм и Педоти полезли в жилетные карманы за часами. Ни у того, ни у другого часов не оказалось.
- Мои часы? - растерянно спросил Лимм.
- И мои тоже, - сказал Педоти.
- Куда они могли деваться?
- Я только что вынимал их.
Оба произнесли протяжно: "о-о-о"...
Около озадаченных иностранцев уже стоял Гусев. Оба глаза открыты. Сказал сурово:
- Сперли у обоих. Понятно вам?
- О, - проговорили Лимм и Педоти, - это непонятно.
- То есть - как непонятно? Каждый сознательный гражданин сам должен смотреть за карманами, а не ходить разиня рот, затруднять госорган - искать ваши побрякушки. Работа уголовного розыска основана на классовом принципе, но в данном случае -ваше счастье: вы наши гости, полезные буржуи, считайте - часы у вас в кармане.
Он пронзительно свистнул и с непостижимой расторопностью кинулся в толпу. Сейчас же оттуда выскочили два карманника, - помчались по селедочным бочкам, через кучи колес, ящиков и лаптей. Гусев, казалось, появлялся сразу в нескольких местах, будто три, четыре, пять Гусевых выскакивали из-за тюков и бочек.
- Оказывается, они умеют охранять собственность, мистер Педоти.
- Да, когда хотят, мистер Лимм.
Грузчики, привалившись к перилам, говорили: - Проворный, дьявол.
- Не уйти ребятам.
- Засыпались ребята.
Хохотал меднолицый Парфенов, расставив ноги. В толпе ухали, гикали, свистели:
- Сыпь! Крой! Наддай! Вали! Вали!
И вот - все кончилось: Гусев появился с обоими часами: лицо равнодушное, один глаз опять закрыт. Лимм и Педоти захлопали в ладоши:
- Браво! Поздравляем...
- Никаких знаков одобрения, - Гусев одернул кушак.- Работа показательная, - для своих, а также для международных бандитов...
Внезапно что-то с треском обрушилось, покатилось, загрохотало на берегу. Крик. Тишина. Парфенов проговорил:
- Не иначе как ящики с экспортными яйцами.
Из темноты появился капитан. Унылое лицо вытянуто, усы дрожали. Развел руками:
- Необыкновенное происшествие... Граждане, нет ли среди вас доктора?
Гусев, подскочив к нему: - Ящики с экспортными яйцами?
- Да не с яйцами, с таранью... Черт их знает - обрушилось полсотни ящиков прямо на сходни... И уложены были в порядке... Впрочем, не я их укладывал, меня это не касается, я ни при чем...
- Сколько человек задавило?
- Да двух иностранцев, - говорю я вам.
- Мне это не нравится, - сказал Гусев. - До смерти?
- Господин капитан, - спросил Лимм, - мы поджидали здесь двух американских джентльменов...
- Ну да же, говорю вам, - одному бок ободрало, другого вбило в песок головой, завалило рыбой, вытаскиваем...
- Это они, мистер Педоти, - сказал Лимм.
- Это Скайльс и Смайльс...
Педоти и Лимм поспешно пошли на берег. За нимикое-кто из любопытствующих пассажиров, москвичи, капитан, Парфенов, Гусев. На конторке появился Ливеровский, - шляпа помята, руки в карманах. Гусев, приостановившись, внимательно оглядывает его. Ливеровский - с кривой усмешкой:
- А еще хотите, чтоб к вам иностранцы ездили...
Возмутительные порядки...
- У вас оторваны с мясом две пуговицы, - заметили?
- А вам, собственно, какое дело? Убирайтесь-ка к чертям собачьим.
- Ладно, встретимся у чертей собачьих. - Гусев ушел.
Ливеровский задрал голову к палубе, где, взявшись за столбик, стояла Эсфирь Ребус.
- Грубо работаете, Ливеровский, - сказала она.
- Плевать, зато - чисто.
- Могу я, наконец, пойти спать?
- Спите как птичка. Скайльс и Смайльс не поедут с этим пароходом...
- Очень хорошо. У Скайльса и Смайльса отобьет охоту иметь дело с этой грязной страной.
Эсфирь Ребус ушла в каюту. Ливеровский, захватив чемоданы, - на пароход. По палубе прогуливались Хопкинсон, в отблескивающих пароходными лампочками черепаховых очках, и профессор Родионов. Остановились, облокотились о перила, глядели, как из конторы вышел пароходный агент и за ним молодая женщина в парусиновом пальто с откинутым капюшоном,- за руку она держала хорошенькую сонную девочку. Рубя ладонью воздух, агент говорил со злостью:
- Гражданка, отвяжитесь от меня, - билетов ни в первом, ни во втором, ни в третьем...
- Что же нам делать?
- Мы смертельно устали с моей девочкой, - восемьдесят верст на лошадях...
- Пожалуйста, - это меня не касается.
- Тогда уж - дайте палубные места...
- То - дайте, то - не давайте... Сразу надо решать... Неорганизованные... Нате, - два палубных...
Молодая женщина, не выпуская руки девочки, попробовала захватить чемодан, укладку, корзину с провизией, кукольную кроватку и картонку для шляпы. Но то либо другое падало, - ничего не выходило. Тогда она сунула девочке кукольную кровать и - с досадой:
- Можешь мне помочь, в самом деле. Не видишь - я мучаюсь...
- Не вижу, - сказала заспанная девочка.
- Держи кровать.
- Держу.
Но только мать подхватила кое-какие вещи, - девочка стоя заснула, кроватка упала...
- Мука моя с тобой, Зинаида! Неужели у тебя нет воли, характера преодолеть сон? Возьми же себя в руки.
- Взяла.
- Держи кроватку... Идем, не спи...
И, конечно, - опять шаг - и девочка заснула, кроватка упала. У матери покатилась шляпная картонка, посыпалась провизия из корзиночки. Она села на укладку с подушками и всхлипнула. Зинаида проговорила: - У самой нет характера, а на меня кричишь.
На девочку и на мать глядели с палубы Хопкинсон и Родионов. Когда рассыпались вещи, негр сбежал вниз, широко улыбаясь, сказал:
- Я вам немножко помогу. (И - девочке, присев перед ней:) Не бойтесь, литль беби, я не трубочист. Помуслите пальчик, проведите-ка мне по щеке. Я не пачкаюсь.
Девочка так и сделала, - помуслила палец, провела ему по щеке:
- Нет, не пачкаетесь.
- Теперь ко мне на руки, дарлинг. Алле хоп! - Он поднял Зинаиду, подхватил чемодан и укладку, пошел на пароход. Женщина с остальными вещами, несколько замешкавшись, - за ним. На сходнях стоял профессор Родионов. Глаза - изумленно расширены: - Нина Николаевна...
Подхватила удобнее картонку:
- Вы упорно не хотели меня узнавать, когда стояли там, на палубе, - это понятно... Но не подойти к дочери, она слегка задышала...
- Нина, снова с упреков?
- Какой-то черный человек-и у того нашлось великодушие, взял на руки несчастную девчонку...
- Я не узнал, Нина, даю честное слово, ни тебя, ни Лялю... Не виделись два года. Ты так переменилась... Не к плохому... Ты откуда сейчас?
- Из Иваново-Вознесенска, где служу. Я в отпускх - Театр?
- Да.
- Позволь - донесу твои вещи. Как ты устроилась?
- Никак, - на палубе.
- Нина, возьми же мою каюту.
- Ты один? (Это - с искоркой радости.)
- Нет, со мной Шура... В том-то и дело.
- Спасибо. Мы предпочитаем устроиться на палубе.
Она прошла на пароход. Родионов, раздумчиво глядя под ноги, - вслед за ней. На пристань возвращались пассажиры, бегавшие глядеть, как вытаскивают американцев из-под ящиков с таранью. Капитан, все еще взъерошенный, сердито махал помощнику(на освещенном мостике):
- Павел Иванович, давайте же гудок...
В стороне Гусев говорил Парфенову: - Ящики с воблой сами не летают по воздуху.
- Не летают, - соглашался Парфенов.
- Ящики были сброшены.
- Так.
- Не понимаю. - Широкое лицо Парфенова выражало простодушное удивление. Гусев - ему на ухо: - Преступник едет на пароходе.
- Брось.
- Здесь подготовляется крупное преступление. Их целая шайка.
- Гады ползучие! - Парфенов рассердился, весь стал медный. - Да когда же они нас в покое оставят, проклятые?!
Хрипло, ревущим басом загудел пароход. По сходням мчался запоздалый пассажир. Ему кричали с парохода: "Штаны потеряешь!" Седьмой час утра. В четвертом классе среди наваленных друг на друга сельскохозяйственных машин, ящиков с персидским экспортом, цементных бочек, связок лаптей спят женщины, дети, старые мужики, - узлы, сундучки, пилы, топоры: это сезонные рабочие и хлебные мешочники. Под полом трясутся дизеля. Из люка несет селедочным рассолом.
Хмурый буфетчик уже открыл дверь в буфетную, где на винных полках бутылки лимонада и бутафория, надпись - "папирос нет", и на отечном лице буфетчика (грязная блуза, беременный живот, в волосах - перхоть, в карманчике - чернильный карандаш), - на лице его чудится надпись: "и, вообще, ничего нет и не будет, господа-товарищи"... Он отпускает чай.
Официант, тоже низенький, неопределимого возраста, касимовский татарин, с подносами в руках, ловко перешагивает через ноги, головы, детские грязные ручки с разжатыми во сне кулачками, - уносится наверх.
В двери третьего класса видны сквозные койки в два этажа, - рваные пятки спящих студентов, дамочки - ны свыше надобности оголенные ножки, взлохмаченные седые волосы уездного агронома, бледное лицо ленинградской студентки, тщетно разыскивающей пенсне под подушкой. Двое военных - в широчайших галифе и босиком - едва продрали глаза и уже закусывают.
Кричит грудной и от детонации пронзительно заливается где-то за койками другой ребенок. К умывальнику стоит очередь.
Профессор Родионов проснулся чуть свет от неопределенного чувства, будто накануне сделал какую-то гадость. За двенадцать лет революции он отвык от самоанализа - от занятия праздного, в некоторых случаях и антигосударственного. Два года тому назад он без намека на анализ разошелся с Ниной Николаевной. Жизнь с Шурочкой была сплошным накоплением фактов; он не пытался даже внести в них хотя бы какую-нибудь классификацию.
И вот на утренней заре проснулся он от неприятного сердцебиения. Сквозь жалюзи тянуло речной прохладой.
За матовым стеклом двери горела в коридоре лампочка, слабый свет ложился на Шурочкино молодое лицо с открытым ртом.
Профессор глядел на нее, приподнявшись на локте, и еще определеннее почувствовал, что погряз в чем-то неподходящем. "Лицо очевидной дуры", подумал (точно формула выскочила), и с застоявшейся силой в нем раскопошился самоанализ.
Он торопливо оделся и вышел на палубу, мокрую от росы. Разливалась оранжевая заря. На берегах - еще сумрак. Звезды маленькие. Тоска. Профессор чувствовал несчастье и заброшенность. Сел и самогрызся.
"Где-то здесь, рядом, отрезанные от него, самая близкая на свете душа Нина Николаевна - и Зиночка... Бедные, гордые, независимые, невинные... А этот? Я-то? Обмусоленный Шурочкой... Пропахший "букетом моей бабушки"... Интенсивный петух! Бррр! Бррр!" - Брр, брр, - довольно громко повторил профессор.
Солнце поднялось над Заволжьем; на заливных лугах легли сизые полосы.
- Бррр... Бесстыдник, интенсивный петух! Бррр...
За спиной его голая Шурочкина рука отодвинула жалюзи; заспанное лицо ее сощурилось от света. Зевнула:
- Чего ты бормочешь, Валька? (Он не повернулся, не ответил, только страшно расширил глаза.) - Она высунула из окна всю руку, дернула профессора за плечо.Чего спозаранку встал? Идем досыпать. - Потянула его за щеку. - Ну, поцелуй меня, Валя...
- Живот, что ли, болит?
- Нет. Знай: я еще до рассвета убежал. С меня хватит...
- Чего! - Она удивилась. Но аппарат для думанья был у нее несовершенный. Зевнула. - А ну тебя... Неврастеник...
Шурочка вытянула нижнюю губку. Закрыла жалюзи. К профессору подходил Хопкинсон, - выспавшийся, элегантный, в белоснежном воротничке. Высоко поднимая ноги в огромных башмаках, благосклонный ко всем проявлениям природы, - протянул Родионову обе руки:
- Прекрасное утро. Я в восторге. А вы - как спали, профессор?
- Так себе... Кстати, мистер Хопкинсон, вы не видели, где устроилась вчерашняя дама с дочкой?
- О, литль беби? Я как раз ходил и думал о них... Большое счастье быть отцом такой очаровательной девочки, - дарлинг...
Родионов взял негра под руку, нажимая на нее - прошел четыре шага. С трудом:
- Друг мой... Так сложна жизнь... Словом, эта девочка- моя дочь.
Негр откинулся, у него заплясали руки и ноги. Но он был деликатным человеком:
- Простите, ради бога... Я очень глуп... Заговорить о такой деликатной истории... Простите меня, профессор...
Он закланялся, сгибаясь в пояснице. Профессору было мучительно стыдно.
- Вам, иностранцам, многое непонятно в нашей жизни... Впрочем, я и сам ничего не понимаю... Вы видите перед собой уставшего, истерзанного, раздавленного человека, - если только это что-либо оправдывает... Я не желаю опрадываться! Я сам исковеркал свою жизнь... В сорок лет потянуло на молодое тело... Бррр! И то, что я сейчас - с Шурой в каюте первого класса, пропахшей "букетом моей бабушки"... И то, что у Шуры на лице ни одной морщины... Понимаете, ни одной, как у поросенка... Гнусно... Два года напряженной половой жизни... Бррр. Бррр. Стыдно!.. Вы этого тоже никогда не поймете... Можете перестать подавать мне руку... (Отбежал, вернулся.) А эти две - Нина Николаевна и Ляля... Сама чистота... Бедные, гордые и невинные... И мне стыдно подойти к дочери... (Пальцем в грудь.) Сволочь... В конце концовограничивайтесь со мной одними служебными отношениями...
Он убежал. Разумеется, негр ничего не понял, - так, как будто его швырнули в соломотряс и перетряхнули все внутренности... Стоял выпучившись. Головастые чайки почти касались его крыльями, выпрашивая крошек.
Когда он, высоко поднимая ноги, все же двинулся по палубе, в двух соседних окошках отодвинулись жалюзи.
Высунулись Ливеровский и Эсфирь Ребус, мечтательно положившая голые локти на подоконник...
- Это все упрощает дело, миссис Ребус...
- Оскорбительно, что наше доброе солнце также светит этой паршивой стране, - ответила она - Я говорю - профессор играет нам в руку.
- Какая связь у профессора с Хопкинсоном?..
- А-а...
- Профессор - агроном. Большой спец.
- А я думала, что это - выпущенный на свободу сумасшедший...
- Аа-а...
- Все русские такие...
- Аа-а...
- Мои сведения: у него большие знания, прекрасный работник, считается энтузиастом. Беспартийный. Его очень ценят. Но в личной жизни - окончательно запутался между двумя бабами. Эта его теперешняя, - Шурка, - безработная девчонка с биржи труда... Бросил из-за нее жену с ребенком, - вы их видели, они в четвертом классе... А теперь, кажется, не знает, как ему от этой Шурки отделаться...
- Какая грязь! По вашим сведениями - негр открыл ему секреты?
- Хопкинсон жил всю зиму на квартире Родионова, работал в его лаборатории... Все было очень засекречено.
- Нужно точно узнать - известны ли грязному профессору открытия Хопкинсона...
- Слушаюсь...
- Мы должны уничтожить все следы... Сюда идет человек с закрытым глазом. Он мне не нравится.
Действительно, лениво подходил Гусев. Руки в карманах галифе, верхняя часть туловища - голая, на ногах туфли. Эсфирь Ребус захлопнула жалюзи. Ливеровский закурил трубку. Гусев сел под его окном. Спросил, не повертывая головы:
- Задача была: угробить их совсем или только чтобы они не поехали с этим пароходом? (Ливеровский за его спиной, не выпуская трубки, ухмыльнулся двумя золотыми зубами). Вы один сбросили эти ящики или был сообщник?
Ливеровский молча вынул из пиджака бумажку и поднес к глазам Гусева. Тот взял, прочел:
- "Иосиф Ливеровский. Вицеконсул республики Мигуэлла-де-ля-Перца"... Так... Это где это?
- Республика Мигуэлла-де-ля-Перца, коей я имею счастье состоять гражданином и вице-консулом, - помещается в Южной Америке между Парагваем и Уругваем.
- Понятно, - сказал Гусев. - Сами-то - русский?
- Конечно...
- Разумеется.
- Теперь на шпионской работе?
- Это зависит от точки зрения.
- Угробить вас можно?
- Коротки руки.
- Ну, а две оторванные пуговицы от вашего пиджака. (Гусев внезапно повернулся.) Пуговички от этого вашего пиджака (показывает) я нашел вчера между ящиками...
- Пуговицы? - удивленно проговорил Ливеровский, оглядывая себя. - Все целы... Терпеть не могу роговых пуговиц... Видите, из альбумина...
- Так... Когда переставили пуговички-то?
- Да вчера же вечером и переставил.
Разговор был полностью исчерпан. Гусев поднялся:
- Пойдем позавтракаем. - Швырнул пуговицы в Волгу, ушел.
Ливеровский рассмеялся и захлопнул жалюзи. Появились москвичи. Все - в белых штанах, в морских картузах.
Хиврин говорил:
- Я еду осматривать заводы, строительство... У меня задуман большой роман, даже есть название - "Темпы".. Три издательства ссорятся из-за этой вещи...
- В Сталинграде в заводских кооперативах можно без карточек получить сколько угодно паюсной икры...
- А как с сахаром? - спросил Гольдберг.
- По командировочным можно урвать до пуда...
- Тогда, пожалуй, я слезу в Сталинграде, - сказал Хиврин. - Я хотел осмотреть издали наше строительство, чтобы получить более широкое - так сказать, синтетическое - впечатление.
- Видели? В прошлом году здесь было болото. А гляди, что наворотили! На версту: железо, бетон, стекло,.. Из-под земли выросло... Резиновый комбинат... А вон за буграми - дымит гигантское на все небо - вторая в Эсесер по мощности торфяная станция... И - то же самое - два года назад: болото, кулики, комарье... Вот как...
Тем временем профессор Родионов пробирался по четвертому классу в поисках Нины Николаевны. Она умыла Зинаиду, вернулась на корму и заплетала девочке косу.
Зинаида вертела головой, следя за чайками.
- Зинаида, стой смирно...
- Вижу, вижу... Не верти же головой, господи...
- Птицы, мама...
На корме, под висящей лодкой, среди тряпья, медных тазов, кастрюль, сидели цыгане, похожие на переодетых египтян. На покрышке трюма - русские: пятидесятилетний мужик со звериным длинным носом, утопшим в непричесанных усах, без шапки, на босых ногах - головки от валенок. Рядом - дочь, мягкая девка в ситцевой кофте, линялая полушалка откинута на шею. Ей не то жарко, не то беспокойно: поминутно вынимает из соломенного цвета волос ярко-зеленую гребенку, чесанет и опять засунет. По другую сторону отца - человек в хороших сапогах, в сетке вместо рубахи, чисто выбритый, все лицо сощурено, локти на раздвинутых коленях, - видимо, ему не доставляет удовольствия нетерпеливое движение берегов: едет по делу. Поодаль - четвертый мужик, с болезненно-голубоватым лицом и лишаями на лбу. Лениво надрезает ржавым ножиком заплесневелый хлеб, жует, с трудом проглатывая. Наверху, на палубе первого класса, стоят американцы - Лимм и Педоти, с биноклями и путеводителем.
- Я спрашиваю - для чего русским такие неизмеримые богатства? - говорит Педоти. - Кусок черного хлеба и глоток воды их, видимо, вполне удовлетворяют... Несправедливо, чтобы дикий, безнравственный и неприятный народ владел подобными запасами энергии.
- И у нас легкомысленно не хотят понять все размеры этой опасности...
Профессор Родионов появился на корме. Нина Николаевна оглянулась на него, чуть-чуть нахмурилась.
- Вот где ты, - сказал он.
- Да, как видишь... (Взяла дочь за плечи и решительно повернула к нему.) Зина, это - папа, ты не забыла его, надеюсь?
и Зинаида, опустились углы губ. Тогда Нина Николаевна сказала: Зинаида, пойди с папой на палубу...
- Лялечка, пойдем кормить птичек, чаечек...
Нина Николаевна пододвинула девочку к отцу; Зинаида задышала. Он взял ее на руки, поцеловал и, оглянувшись на мать:
- А ты, Нина, не пройдешь наверх?
- Нет...
Она отвернулась. Профессор ушел с Зинаидой на руках.
Заросший мужик со звериным носом, ни на кого не глядя, сказал натужным голосом:
- Пятьдесят лет работаю... Я не трудящийся? Это - как это, по-вашему? (Человек в сетке и хороших сапогах, крутанув головой, усмехнулся.) По какой меня причине голоса лишают?
- А по той причине, что ты - кулак.
- Креститься мне на твои мозоли?
- Перехрестишься, - трудовые...
- Врешь, - кулацкие...
- Тьфу! - плюнул заросший мужик. - Дятел-толкач... Разве такие кулаки-то?
- Книжник ты, сукин ты сын!
Тогда дочь его, мягкая девка, сморщилась, ущипнула отца за плечо:
- Да что ты, тятенька? Я тебе говорю - молчи...
- Нет, не такие кулаки-то... Я из навоза пятьдесят лет не вылезаю... Хлеб мой небось жрешь, не дависся...
- Врешь!.. Дунька, врет... - И бородищей прямо в лицо колхознику: Объясни мне эту политику...
- Голоса тебе сроду не дадим, потому что ты - отсталое хозяйство и ты кулак как класс... Батраков сколько держал?
- Ну, держал... А тебе какое дело... Что ты мне в душу лезешь!
Дунька, сморшась, опять ущипнула отца за плечо:
На верхней палубе появилась Шура. Навстречу ей вывернулся Ливеровский. Приподнял шляпу:
- Мы, кажется, ехали в одном вагоне.
- Чего? (Споткнулась, но вид Ливеровского был настолько предупредителен, что Шура приняла знакомство.) Я вас тоже видела...
- Знаете, - отдыхает глаз - глядеть на такую счастливую парочку.
- Я завистлив... Хожу все утро и завидую вашему мужу...
- Ах, вы про нас... Ну, многое вы знаете...
- Оставьте. Хотя удовлетворить хорошенькую женщину - не легкая задача... Правда.
- Чего? (Подавила смех.) Какая же я хорошенькая?
- Вы кто - кинематографический артист?
Они прошли. Заросший мужик на корме опять заскри - пел:
- Ты еще не работал. Ты на бумаге работал. Ты меня не переспоришь...
- Да тятенька же! - Дунька чеснулась зеленой гребенкой.
- Я - леший?
- Лешего социализму учить, так и тебя... Мы вас сломим...
- Антиресно!
- Да. - Дунька щипнула отца, да не выговорила, от волнения высморкалась в конец полушалки...
- Хозяин был - хозяином и останусь. Свое добро не отдам, сожгу...
- Невежа, - с отвращением проговорил человек в сетке. - Колхоз по всей науке - высшая форма хозяйства. Упирайся, нет ли, - все равно ты мужик мертвый...
- Так ты и скажи, - силой меня в колхоз... Мы тебе поработаем, - все дочиста переломаем, все передеремся... Уравняли!.. Я, знаешь, какой работник, - за свое добро горло перегрызу... А другой - лодырь, пьяница, вор... Ему лень на себе блоху поймать... И ему даром мое добро отдай! Да я всех коров зарежу, лошадям ноги переломаю.
Дунька изо всей силы толкнула отца и - колхознику:
Четвертый собеседник, болезненный мужик с лишаями на лбу, проговорил примирительно:
- Это правда: наука помогает...
- В чем она тебе помогает? - закричал заросший мужик.
- Она себя оправдывает.
- Мы все стали глубокомысленные. Взялись за работу сообща. По предписанию науки.
- Дурак сопатый...
- Это верно, за мной это утвердилось. С малолетства на хозяев работал, и работал плохо - с точки зрения, как у меня кила... Так и слыл - плохой человек... А наука меня от дела не гонит, я теперь у дела хлеб ем, - езжу на тракторе... А без науки, по природе, только кошка действует...