Глава десятая
Утром, в темной каморке за лестницей, на лежанке сидели Афанасий с Павлиной и не то чтобы разговаривали, но кряхтели больше да почесывались.
Перед ними на столе, за ветхостью отнесенном из парадных комнат в лакейскую, попискивал последнюю песню самовар, в топленом молоке плавала деревянная ложка... Особенно вздыхал и почесывался Афанасий, с утра сегодня бегавший два раза в село и на Свиные Овражки. Павлина, умильно на него поглядывая, благообразно икала после чаепития, крестила рот. Конечно, Павлина могла бы и не икать, но делала это, чтобы показать, как она вот и сыта и довольна, - а когда человек сыт и доволен, не грех ему и побаловаться.
- Полно, сокол, вздыхать, - говорила Павлина, - не ропщи, тепло тебе и сытно, куда же еще больше? А что грехов полон рот, так на том свете все равно простят, - мы неученые.
- Ерунду ты, баба, мелешь, - отвечал ей Афанасий, - отроду тебе ходить в лаптях, а мы в шевровых башмачках ходим... Скажи вот лучше, что делать? Генеральша-то наша совсем сбесилась: копайте, говорит, дальше, ничего я знать не хочу...
- Петухов купил?
- Десять рублей выдала, птиц двенадцать штук купил. Только, по-моему, петухи в этом деле ни к селу ни к городу. Что за глупость - петух! Петух - обыкновенная птица, цыпленок. Эх, дура ты, баба.
- Без петуха шагу нельзя ступить, - ты, сокол, умен, да мало понимаешь...
- Ох, а ты много знаешь!
- Как мне не знать, - наши монастырские, чай, три года в этом месте копали, да бросили, - взяться не умели...
- А ты умеешь?
Павлина опустила глаза, поджала губы, степенно вздохнула. Афанасий поглядел на нее, подумал: "Шельма баба".
- Генеральша что теперь делает? Надо бы уж ехать, - сказал он.
- Генеральша письмо читают.
Афанасий потянулся, лениво спрыгнул с лежанки.
- Вот что я тебе скажу, а ты помни: против меня не иди - плохо будет; а вместе за дело возьмется - деньгу зашибем. - При этих словах Афанасий трыкнул языком, ткнул бабу под микитку и, захватив из сеней лукошко с петухами, поехал на работы.
Степанида Ивановна действительно читала в это время письмо, собрав всех у себя в комнате. Письмо было от Ильи Леонтьевича - четыре страницы, исписанные мелким и четким почерком.
"Благодарю вас за ваши сердечные заботы о дочери моей, - писал Репьев. - Господь милостив, послав мне таких друзей. В лице же будущего любезного зятя я уверен встретить твердого христианина и наставника моей дочери. Так я сужу по вашему о нем отзыву и заранее радуюсь счастью Софьи. На бракосочетание приехать не могу - привязывают меня к дому хозяйственные заботы. Кроме того, считаю, что столь важный шаг в жизни молодых людей должен быть совершен скромно, по возможности без свидетелей. Прошу поэтому много не тратить на свадебные приготовления, а необходимые издержки возмещу тотчас же переводом денег. Приданое Софьи давно готово. В именьице ее, Сосновка, озимые засеяны и пар вспахан, - все в порядке. Приедут молодые, пускай вьют себе гнездо".
Сонечка очень огорчалась отказом отца приехать на свадьбу, потому что знала: если он, увидав жениха и поговорив, одобрит, все сомнения ее улетят, как дым, и она будет спокойна и счастлива.
Степанида Ивановна, обняв и перекрестив Сонечку и Николая Николаевича и заставив то же проделать генерала, послала к сельскому попу приказание - оглашать молодых. Присела с веером в руках на канапе, рассказала о какой-то Симичевой, которая кому-то послала письмо, а сама внезапно вышла замуж, - причем никто о Симичевой ничего не понял, - и собралась ехать на раскопки, приглашая с собой Смолькова и Сонечку.
По дороге она рассказала, что работа на Свиных Овражках до сегодняшнего дня шла успешно. Вынув изнутри кирпичного колодца землю, рабочие наткнулись на свод, полого идущий под горою, образуя собой галерею шириною в полтора аршина. Но, пройдя около трех сажен, галерея уперлась в скалу, и сколько рабочие, совместно с советами Павлины, ни бились - не могли найти дальнейшего хода. Очевидно, в этом месте и началось заклятье, которое нужно отомкнуть. Это было вчера. Генеральша далеко за полночь совещалась с Павлиной и услала ее, наконец, видеть сон. Чуть свет Павлина объявила, что нужно в том месте зарезать двенадцать петухов - пролить кровь. Двенадцать потому, что Мазепа заколол двенадцать казаков, петухи же были выбраны как единственное земнородное, которого боится нечистая сила.
- Я очень надеюсь на средство это, - весьма значительно проговорила генеральша, когда коляска остановилась около раскопок.
Рабочие были все в сборе. Павлина сидела на камне, закрыв глаза, очевидно приготовляясь к заклятию. Афанасий в обеих руках держал по шести петухов, бивших крыльями, и почтительно глядел на подъехавших.
Степанида Ивановна пересчитала птицу и приказала начинать. Павлина сняла ваточную кофту, попробовала на пальце нож, приказала поддерживать себя под мышки и так спустилась в наклонный колодезь. Афанасий бросил ей черного петуха, который бил крыльями и кричал. Степанида Ивановна в волнении глядела, как баба сначала не смогла словить птицу, потом, ухватив одного петуха за шею, поползла вниз и скрылась под землею. Слышны были только ее причитания и возня. Потом все замолкло. Павлина высунулась на свет, протягивая окровавленную руку за новым петухом.
Павлинина растрепанная голова появлялась из-под земли двенадцать раз. Генеральша чувствовала, что ее мутит. В это время один резаный, но недорезанный петух вылетел из ямы, обдал генеральшино платье кровью, побежал по траве и кувырнулся... Степанида Ивановна, побледнев, прошептала: "Это дурной знак!" - но осталась стоять, превозмогая себя. Наконец птиц всех порешили. Павлина вылезла из-под земли и, отирая о траву руки, сказала скороговоркой:
- Теперь камень, как воск. Копайте, ребята, прямо, - не вбок и не вперед. О, силушки моей нет, легла на меня кровушка... Тьфу! тьфу! тьфу!..
Рабочие, посмеиваясь, полезли под землю, и старшой, осклабясь, спросил;
- Насчет курей, Степанида Ивановна, дозвольте в обед сварить?
- Варите, варите, ничего, - отвечала Павлина, - наперед только святой водой окропите, а то поешь, да и пошел сам петухом кричать.
Сонечка и Николай Николаевич, плечом касаясь плеча, сидели все это время на бугорке среди шиповника и тихо разговаривали.
Смольков присмирел после ночного похождения, сделался тише воды, - деревня не казалась ему больше патриархальной и добродушной, как в первые дни. В ушах еще до сих пор отдавались крики парней, от которых едва тогда ушел ночью. Сонечка думала: "Боже, как я в нем ошибалась: милый, кроткий и совсем не страшный".
Солнце стояло высоко. Сонечке было жарко, лениво, приятно. Пекло руку, лежащую на колене. Медом и зноем пахла трава.
- Посмотрите, что это с бабушкой, - усмехаясь, сказал Смольков, - хватается за грудь... Что-то нашли, должно быть,
- Покажите какой - каменный?католический ? - донесся голос Степаниды Ивановны.
- Должно быть, нашли крест, - ответила Сонечка, - я помню, что этопервая примета по плану; другие две -. Видите, как все сбывается; я знаю, что клад найдут. Один только дедушка в него не верит.
Николай Николаевич повернулся и сощурил глаза:
- А что бабушка думает с кладом сделать?
- Я не знаю, что, - наверно себе возьмет. В это время Степанида Ивановна закричала:
- Дети, идите сюда!
И когда они сбежали с горки, подняла обеими руками до этого прижимаемый к груди каменный крест.
- Сбылось... сбылось!..
Говорить генеральша не могла, маленькое лицо ее покрылось под румянами лиловыми пятнами, шляпка сбилась, платье было испачкано петушиной кровью и землей...
Перепуганная Сонечка подхватила ее под один локоть, Смольков под другой, и повели генеральшу к коляске: усадили и повезли домой. Дорогой Степанида Ивановна плакала и целовала крест.
Степанида Ивановна выпила черного кофе и приказала просить к себе генерала, но Алексея Алексеевича в кабинете не оказалось: он ушел к амбарам, где насыпали отсеянную рожь на воза.
Покупка Свиных Овражков и приготовление к свадьбе заставили генерала поторопиться продажей хлеба. Он решил сам теперь вникать во все мелочи хозяйства, присутствовал при насыпке, а вечером сегодня собирался в город, чтобы на утреннем базаре самому продать рожь.
Довольный, что нашел дело по душе, Алексей Алексеевич стыдился немного приказчика, с улыбкой выслушивавшего решительные его приказания, и, чтобы устранить всякое постороннее влияние, послал приказчика считать деревья в заповедном лесу, хотя это, можно было сделать и в другое время. Приказчик обиделся, но ушел, а генерал летал от веялок к амбару, от амбара к возам и зычным голосом покрякивал на рабочих, - красный весь, одухотворенный, будто на войне.
К полднику в пять часов генерал явился в промокшем насквозь кителе и поспешно принялся есть. Очень этим недовольная, Степанида Ивановна начала обиженным тоном издалека рассказ о сегодняшней находке, но генерал перебил:
- Хорошо, хорошо, Степочка, отлично... Нашла какую-то штуку: после доскажешь.
И убежал, крича Афанасию закладывать лошадей.
- Не штуку, а крест! - крикнула вдогонку генеральша - Сумасшедший человек, бурелом!.. Чувствую, дети мои, - с этой продажей хлеба - кончится плохо.
Вечером того же дня подъезжал Алексей Алексеевич по ровной и голой степи к уездному городу. Солнце село, и тусклые тучи висели над темной степью. Тащились навстречу телеграфные тощие столбы вдоль дороги. Впереди за канавой торчали кресты кладбища, еще далее - заборы, крыши предместья и колодезные журавли. Тихой рысью бежали лошади, поднимая пыль. У дороги валялась падаль, оскаля зубы. Становилось тусклее с каждой минутой, тоскливее.
Алексей Алексеевич сначала бодрился, откинув на затылок генеральскую фуражку и подбоченясь, но тоска, наконец, и его проняла.
- Погоняй, что ли!
- Но, милые, - уныло покричал кучер, помахал варежкой и опять сгорбился, так что линялая его рубашка надулась пузырем.
вывеску синими буквами: "Стрижка, бритье, также починка часов", - поморщился и сердито крикнул на мальчишку, который норовил присесть сзади тарантаса. Дома были с воротами и крашеными ставнями, но ближе к центру стали попадаться и каменные, под охру или дикого цвета. На углу переулка дремал в заплатанном кафтанишке извозчик, линейка его и сивая лошадь были до того стародавние, - казалось, со времен еще Екатерины дремал он на этом углу. В переулке появился первый керосиновый фонарь, и тарантас, громыхая, въехал на большую площадь, где стояли собор, лавки и въезжий трактир.
Алексей Алексеевич приказал здесь остановиться, на вопрос кучера, не завернуть ли лучше в "Ливерпуль", ответил, что приехал не спать, а дело делать, и крикнул отворять ворота.
Рыжий мужик, в нагольном полушубке, но босой, со скрипом отворил ворота, и лошади, чавкая по навозной жиже, въехали во двор.
- Не были еще воза из Гнилопят? - спросил генерал.
- Нет, возов из Гнилопят не было, - отвечал мужик. - А что, овес у вас свой или хозяйский?
- Хозяйский, хозяйский, - сказал кучер, - у нас господские кони, едят овес без песку.
- Зачем хаешь, у нас овес хороший, - сказал мужик.
Генерал вылез из тарантаса, разминая отекшие ноги, потянулся, через широкое, затоптанное грязью крыльцо вошел в трактир. В большой, низкой и грязной горнице у окна за самоваром сидели три человека в суконных чуйках и негромко разговаривали. Один был толстый, с висячей губой - сопя, втягивал он в себя чай и крякал; другой - безбородый парень, круглолицый и курносый, говорил прибауточками, вытирая полотенцем скулы, которые до того были крепки: колоти по ним кулаком - мозоли набьешь; у третьего - седая борода и умные серые глаза.
На вошедшего генерала чаепийцы посмотрели равнодушно, но, когда он сел на лавку и отвернулся, перемигнулись.
"Запашок!" - подумал Алексей Алексеевич и, разглядывая липкие, ободранные обои, захарканный пол, заметил еще четвертого посетителя, - должно быть, землевладельца из мужиков, в суконном кафтане, сидевшего поодаль, подсунув под себя руки... Мужик слушал, что говорилось, на генерала же не обернулся: говорили о прошлых ценах, об урожае и о каком-то Ниле Потапыче Емельянове.
- Вы тоже рожь привезли? - спросил генерал мужичка, подсунувшего руки.
Мужик зевнул, ладонью провел вверх и вниз по лицу и кивнул головой.
- А какие, вы думаете, цены назавтра будут?
- А кто их знает, все от бога...
- Цены, господин генерал, плохие, - бойко сказал парень, - ржи очень много навезли. Да вы подсаживайтесь, сделайте милость, - не угодно ли стаканчик чайку?..
"Э, да у них я все разузнаю, - подумал генерал и пересел к чайному столу. - У меня, кажется, с собой бутылка вина есть и пирожки".
- Степан! - постучав пальцем в окно, позвал он, - Принеси-ка погребец. Так вы говорите, низкие цены?
- Хлеб хоть в речку ссыпай, вот какие цены, - хрипло сказал толстый человек...
- Жаль, а у меня так сошлись семейные дела, что вынь да положь сейчас деньги, - сказал генерал и спохватился. - Хотя не сойдусь в цене - отправлю за границу.
Чаепийцы уставились глазами в стол, старик сказал;
- Нет, рожь за границу не идет... Пшеничка - другое дело...
- Мы уж и так горюем, - подхватил парень. Мужик, сидевший на лавке, перебил их с сердцем:
- Горюем. Горе твое вот где у меня, - и показал себе на шею... Все трое захохотали, а мужик громко плюнул, снял кафтан и лег, ворча: - Мошенники, прасолы, осиновым вас колом...
- Так вы мои завтрашние покупатели? - спросил генерал...
- Нет, - отвечал парень, - где нам, мы для себя берем возик или два. - И стал расспрашивать Алексея Алексеевича о хозяйстве и о том, почему сам приехал, а не послал приказчика. Генерал охотно на все это отвечал, радуясь, что ловко сумел угостить нужных ему людей...
Потом пришла босая и заспанная баба, унесла самовар и привернула лампу... Прасолы, встав из-за стола, пошли спать, должно быть, на сеновал или в телеги. Алексей Алексеевич разостлал на лавке плед, под голову положил кожаную подушку и, не думая заснуть в такой духоте и вони, скоро задремал, чувствуя, как дрожат стены и стекла, хлюпает что-то, рвется, задыхаясь, будто ходит по горнице мокрый вихрь, - то похрапывал христианской своей утробой землевладелец из мужиков... Потом пришел какой-то человек, сел на пол и стал раздеваться, - оказалось, это был Смольков во фраке с графином кваса в руке... "Дайте-ка напиться", - сказал ему генерал. "А по сорока семи копеек за пуд хочешь?" - ответил Смольков, и у него отвисла губа. "На кого он похож? - со страхом думал генерал. - Э, да это убитый турок! Ах ты!.." Но турок стал на четвереньки и вдруг ударил в барабан. В ужасе генерал проснулся, сбросил ноги и посмотрел.
За окном брезжил рассвет и кричали петухи; кто-то, выйдя из избы, ударил дверью.
"Зачем я сюда попал? - подумал генерал. - Пить как хочется... Ах, да..." - И, поспешно надев пальто, вышел во двор.
На дворе очертания крыш четко рисовались на небе, едва тронутом с востока оранжевой зарей, и было так тихо, что слышался хруст жующих сено лошадей. Кучер Степан, в армяке от утреннего холодка, подошел к Алексею Алексеевичу и не громко еще, по-ночному, сказал:
- Воза приехали, ваше превосходительство.
Алексей Алексеевич кивнул головой и, вздрагивая от дремоты, вышел через калитку на площадь.
Площадь, пустая с вечера, теперь была заставлена возами, - поднятые оглобли их торчали, как лес после пожара. Распряженные лошади жевали сено, и слышались голоса проснувшихся крестьян. Предрассветный ветер пахнул навозцем, сенной трухой и дегтем. Алексей Алексеевич, ходя меж возов, после долгих расспросов отыскал, наконец, свои сто сорок восемь телег, стоявших на дальнем конце площади, у реки.
- Что, ребята, благополучно? - спросил генерал, подходя к своим.
Трое или четверо возчиков сняли шапки, один, ответил:
- Все слава богу, Алексей Алексеевич.
- Хорошо продадим - на водку получите.
- Благодарим покорно, - ответил тот же голос.
Генерал взлез на телегу и закурил папироску. Вчерашний задор соскочил с него, и продажа хлеба вовсе не казалась простой и веселой, к тому же от душной комнаты тошнило, болела голова и хотелось пить... Но генерал пересилил себя и в трактир не пошел, а дождался, когда откроют пекарню, и послал одного из возчиков купить горячего хлеба и молока.
"Расскажу Сонюрке, - думал он, - как я на возу молоко пил. Фантастично! Что же эти дураки купцы не идут, пора бы, совсем светло... А вдруг они ко всем подойдут, а ко мне не подойдут? Гм!"
Светало быстро.. Лошади ржали, хотели валяться. Задвигался, разговорился народ.
Генерал, держа в одной руке калач, оглядывался, поджидал, стараясь придать себе равнодушный вид. Вдруг между возов появилась синяя чуйка - вчерашний парень... Алексей Алексеевич сразу ободрился и помахал чуйке калачом. Но парень, как будто не замечая генерала, заглядывал в чужие воза и сошелся со вчерашним землевладельцем из мужичков, принявшись о чем-то кричать и хлопотливо рыться в его возу.
"Что за дьявольщина, почему ко мне не подходят?" - думал генерал и начал уже сердиться, вертясь на возу. Вдруг позади окликнул его деловитый голос:
- Послушайте, что продаете?..
Это говорил вчерашний парень и, морщась, пересыпал рожь из ладони в ладонь. Алексей Алексеевич опешил:
- Как что? Рожь!
- Разве это рожь, - сказал парень, бросая зерно в телегу, - ржишка, прошлогоднее гнилье...
- Гнилье, - закричал генерал, - сегодняшний урожай! Да вы смеетесь! Гнилье!
- Нам смеяться не время. Сорок семь копеечек от силы могу дать...
И, поправив картуз, он отошел, а генерал, дернув плечами, гневно отвернулся, прошипев:
- Нахал, мальчишка!..
Цена ржи на нынешнем базаре стояла шестьдесят три копейки за пуд (так сообщили генералу возчики, бегавшие слушать, как торгуются), отдать же по сорока семи значило потерять рублей пятьсот, вернее - подарить их этому нахалу прасолу. Воза продолжали разъезжаться, и Алексей Алексеевич все более гневался и недоумевал. Тогда подошел к нему вчерашний толстый прасол, подал жирные пальцы лопаткой и, не хваля, не хая, предложил сорок пять копеечек за пуд...
- Шестьдесят, - сказал генерал не глядя и добавил дрогнувшим голосом: - Эх ты, бессовестный!
Прасол развел руками и лениво отошел.
Долго не мог побороть гнева Алексей Алексеевич и, насупясь в седые усы, не глядел на окружающих. Когда же поднял глаза, мимо, не замечая его, проходил третий вчерашней знакомец - старик.
- Послушай, покупаешь... рожь? - спросил генерал. - За пятьдесят девять отдам...
- Это не цена, - не останавливаясь, проговорил старик, - цена сорок три копейки за твою рожь, барин...
- Дурак! - крикнул генерал. - Болван!
Воза развезли все, и на площади, усеянной объедками сена, остались одни гнилопятские, посреди которых на телеге сидел на людское посмешище генерал, сутулясь и поводя покрасневшими глазами. Дворянская фуражка его съехала набок, и коробом торчало запачканное серое пальто. По очереди подходили прасолы и, явно издеваясь, давали сорок, даже тридцать пять за пуд, а он не отвечал, выжидая, когда подвернется кто поближе, чтобы хоть ударить по морде обидчика.
Возчики стояли поодаль и смеялись; смеялись приказчики, выйдя на порог лавок; под колесами вертелись босоногие мальчишки, и по всей площади полетел слух о сердитом барине, которого травят прасолы и заставят чуть не даром отдать хлеб или везти домой, что еще более накладно и обидно.
Прасолов же подговорил купец Нил Потапыч Емельянов, который теперь и шел по площади в длиннополом сюртуке, надетом на ситцевую рубаху, широко расставляя ноги и еще шире улыбаясь. Подойдя к сердитому генералу, Нил Потапыч сдернул картуз с помазанных коровьим маслом кудрей своих, отнес его вбок и сказал с широким поклоном:
- Что ты, что ты? - говорил Нил Потапыч, отступая. - Одурел человек!..
Алексей Алексеевич сам отвязывал лошадей, за недоуздки тянул их к возам и, подставляя мужикам кулаки под самый нос, кричал: "Запрягать! запрягать! запрягать!" Воза скоро зашевелились, и генерал заметался около них, хватал вожжи, кнутом бил лошадей по мордам, и все сто сорок восемь телег, скрипя и колыхаясь, понеслись под гору к речке...
Кричал генерал сначала басом, потом пронзительно и, наконец, замолк - порвался голос, и он только шептал:
Мужики захохотали и с криком опрокинули телегу колесами вверх... Подвозили еще и еще и перевертывали. На горке у дома собрался народ. Нил Потапыч стоял все еще без картуза, расставя в изумлении ноги и руки. Заголосила какая-то баба. Густым золотым слоем по всей речке плыло зерно. Долго глядел на реку Алексей Алексеевич, потом повернулся к народу и показал шиш.