Глава вторая
- Боже мой, сколько тягот! Ах, Алексей, и все, все это - для тебя. Неблагодарный, жестокий!
Степанида Ивановна села в кровати, натянула на колени одеяло, поправила чепец и позвонила.
Вошла горничная Люба с чашкой шоколада и серебряным подносом с печеньями. У окна закричал в клетке попугай:
- Любочка!
Люба, улыбаясь, поставила поднос на столик, подошла к клетке и просунула между прутьями палец, - попугай тотчас же стал тереться о него зеленой головкой.
- Оставь попугая, - сказала генеральша, сердито глядя на молоденькую горничную. - Генерал встал?..
- Их превосходительство сюда идут, - улыбаясь, ответили краснощекая Люба. - Барышня давно в столовой.
- Подай зеркало и пуховку. Скорее же!
Люба, подняв овальное в бронзовой раме зеркало, подошла и, опершись коленом о кровать, откинулась так, чтобы Степанида Ивановна, поднявшая руки к седым буклям, могла видеть маленькое свое, с синевой под черными глазами, смуглое лицо в мелких морщинах.
Степанида Ивановна провела пуховкой по щекам, налила из хрустального флакона на плечи и руки сладких духов и карандашом отчеркнула тонкие брови...
- Теперь хорошо, ваше превосходительство, - сказала Люба. - Только бровка левая чернее вышла...
Степанида Ивановна посмотрела на круглое с поднятым носом веселое лицо горничной, перевела взор на себя, повернулась в профиль и подрисовала бровь.
В дверь постучали. Люба поспешно прислонила зеркало к кровати и побежала отворять. Вошел генерал.
Высокую его дородную фигуру свободно охватывал китель без погон, на ногах были панталоны с лампасами и бархатные туфли. Львиное, слегка насупленное лицо розовело от здоровья, полные губы добродушно улыбались. Белые, с подусниками, усы - расчесаны.
- Проснулись, ваше превосходительство, - сказал Алексей Алексеевич и заложил руки в карманы. - А ведь я недурно выспался в кабинете. А! - и, взглянув на горничную, захохотал, довольный, что победа на его стороне...
Люба выскользнула из комнаты. Алексей Алексеевич прошелся по ковру.
- С вечера у меня, ваше превосходительство, в бок немного кольнуло, а я и думаю: пусть лучше покалывает, чем упреки твои, душа моя, слушать...
Генерал прищурил один глаз, желая, очевидно, примирения, и болтал всякий вздор. Степанида Ивановна поджимала губы, ноздри у нее вздрагивали.
- Я ответственна за Софью, - вдруг ни с того ни с сего сказала она сухим голосом. - Я не допущу, чтобы ты ее целовал и сажал на колени.
Генерал сразу остановился, вынул из карманов руки.
- Она не кровная родня, чтобы относиться к тебе, как к деду, - продолжала генеральша. - Ваше с ней поведение считаю неприличным, если не...
- Вчера меня старухой назвал, - не сдерживаясь более, закричала генеральша, - находишь эту девчонку слишком молодой. Вижу, вижу - она на тебя не по-родственному посматривает...
- Что? - Алексей Алексеевич начал багроветь...
Но бес генеральшин сорвался, и чем больше раздувался генерал, тем безрассуднее, ядовитее придумывала генеральша слова...
- Ох, ох! - повторял Алексей Алексеевич, оглядываясь, чтобы найти метательный предмет. Солнце блеснуло на резьбе серебряного подноса.
- Замолчи! - воскликнул генерал, хватая поднос, поднял его над головой.
- Я ее выгоню! - взвизгнула генеральша...
- Генерал, ура! - закричал попугай...
Алексей Алексеевич, целясь так, чтобы не попасть, бросил в генеральшу подносом. Печенья рассыпались по простыне. Степанида Ивановна сейчас же затихла. Генерал вышел, ударив дверью.
Когда испуг миновал, Степанида Ивановна усмехнулась, сбросила с колен печенья и, босая подойдя к двери, повернула ключ.
Генеральша была очень довольна тем, что Алексей Алексеевич едва не убил ее подносом. Вчера, увидя нежную привязанность мужа к Сонечке, решила она выдать во что бы то ни стало девушку поскорее замуж и в уме подыскала даже жениха - молодого дипломата Смолькова.
Алексей Алексеевич терпеть его не мог, может быть потому, что Смольков приходился племянником Ртищеву, с которым у генерала были старые и особые счеты, - он наотрез отказался его видеть. Степаниде же Ивановне особенно тогда захотелось выдать Сонечку за Смолькова. Теперь представлялся удобный случай: генерал будет каяться в поступке с подносом, размякнет и напишет Смолькову.
Затворив дверь, генеральша выпила шоколад, накинула пеньюар, легла на диванчик и принялась громко вздыхать и стонать: "Боже мой, боже мой!.."
Она знала, что Алексей Алексеевич будет на цыпочках подходить к двери и прислушиваться, но решила из комнаты не выходить, пока генерал не даст нужного обещания.
Алексей Алексеевич, как только выбежал от жены, отер платком пот со лба и, выпустив из надутых щек воздух, пошел по коридору в столовую, дверь в которую была из разноцветных стекол.
- Фу, как гадко! - сказал Алексей Алексеевич. - Ведь довела же человека! Фу! - Чтобы войти в столовую веселым, он помедлил около двери.
Смотря сквозь красное стекло, увидел он столовую, обитую дубом, с резными панелями, с саксонскими блюдами на стенах, и за столом - девушку, терпеливо сложившую руки в ожидании прихода деда. Сквозь стекло все это казалось красным.
Алексей Алексеевич передвинулся налево к зеленому стеклу, и комната и девушка стали зелеными. Генерал приотворил дверь и шепотом позвал:
- Сонюрка, поди-ка сюда...
Сонечка тотчас же встала и, улыбаясь, подошла. Вдвоем они стали смотреть сквозь цветные стекла.
- Фу! - опять сказал Алексей Алексеевич. - Задала мне бабушка феферу, я в нее подносом бросил, фу. - Генерал, зажмурясь, покрутил головой...
- Зачем вы не сдерживаете себя? - сказала Сонечка и поцеловала деда в плечо.
- Ну вот поди же ты! А ты что - пила кофе?
- Я вас ждала.
Сонечка опять улыбнулась, и они сели к столу, развернули накрахмаленные салфетки. Лакей Афанасий, курносый, рыжий и нахальный, любимец генеральши, налил кофе. Генерал, мешая ложечкой, задумался.
Глядя на ласковое, вдруг опустившееся его лицо, на поднявшиеся от печального недоумения брови, пожалела Сонечка деда. Стараясь не стучать, налила она сливок в кофе, отломила кусочек сладкого хлеба, положила в рот, но уже поднятая к губам позолоченная внутри чашка задрожала в ее руке, синие глаза заволоклись слезами.
- Поди ко мне, - взволнованно проговорил генерал, привлекая Сонечку. - Не надо плакать, бабушка тебя любит и сама знает, что говорит напрасно, - у нее характер тяжеловатый, но она добрая... А ты поменьше к сердцу принимай...
- Нет, - отвечала Сонечка, качая головой, - я знаю, что мне нужно уехать отсюда.
- Да тебя никто и не отпустит. Знаешь что - идем и помиримся с бабушкой. Хорошо?
Алексей Алексеевич бодро встал, обнял Сонечку за плечи, но, должно быть, не очень верил в это "хорошо", так как замедлял шаг, идя по коридору, и уже совсем тихо постучал в дверь.
Сонечка взглянула на деда, как бы спрашивая: а что, если?.. На стук громко застонали за дверью; Алексей Алексеевич поднял брови, прошептал: "Слышишь!" - и смелее постучал в дверь.
- Кто там? - был слабый голос.
- Это мы, бабушка, - весело крикнул Алексей Алексеевич. - Отопри, пожалуйста, - нехитрым видом мигнул Сонечке.
Но за дверью не отозвались. Потом с шумом упало там что-то, зазвенело стекло...
- Аи! - прошептала Сонечка, как котенок, но Алексей Алексеевич погрозил ей и в третий раз постучал...
Ответа не было.
- Села в бест! - сказал генерал уныло. - Надолго. И он пошел к себе, а Сонечка поднялась наверх в антресоли, села в кресло к окну, вздохнула и открыла томик - "Вешние воды".
"Не виновата, - подумала Сонечка, - и ничего такого не сделала".
Вздохнула еще раз, но уже легче, и наклонилась над книгой, чувствуя сладкую грусть от одного только названия повести.
Сонечке шел девятнадцатый год. Светловолосое личико ее было детское, с нежным ртом, с синими, еще мало осмысленными глазами. Все же она была очень хорошенькая девушка, среднего роста, в холстинковом платье, слегка неловкая и застенчивая, но в неловкости ее было очарование здоровой прелести девятнадцати лет.
Прочтя несколько страниц, Сонечка подняла голову и поглядела в окно на сухую ветку, на которой вот уже полчаса сидела старая ворона, вертела головой.
"Вот глупая", - подумала Сонечка и, начав новую страницу, забыла предыдущее, заглянула назад, - ах, да, - и несколько раз с наслаждением прочла любимое место.
Кончилась глава, в ушах звенело, и Сонечка, глядя перед собой, уже не видела вороны: откинувшись на спинку стула, мечтала она, ставя себя на место героини. Герой всегда был один и тот же.
На нем - доверху застегнутый черный сюртук, прядь черных волос падает на белый лоб, жгучие, честные глаза ищут кого-то. Он выходит из той вон боковой аллеи, держа шляпу в руке. Полы сюртука отдувает ветер. Он ищет - кого? Он думает - о ком?
Себя Сонечка считала недостойной его - слишком глупой. Но все же герой нашел ее жгучими своими глазами. Он подошел; он говорит о возвышенном. Сонечка обмирает. Он берет ее руку. - Идем! - Ведет в беседку...
Дальнейший ход мыслей был таков, что Сонечка вставала, на цыпочках шла к умывальнику, мочила конец полотенца в холодной воде и прикладывала к вискам. Затем бывало раскаяние в грешных мыслях, но все же они повторялись все чаще и чаще, все труднее было с ними совладать.
Сегодня Сонечка отложила книгу, вынула из рабочего столика шелк, канву, наперсток, поставила ноги на скамеечку и, сжав колени, прилежно стала вышивать.
Сквозь окно слышался стук ножей на кухне. Где-то курица, должно быть, снеся яйцо, тихо стонала - не в силах закричать. Петух разволновался и заорал, захлопал крыльями. Плелась по двору собака, наступая лапами на обрывок веревки. В безветренном, словно полинявшем небе плавал коршун, высматривая цыплят.
Скучно и томительно в июльский зной сидеть у окна, глядя на опустевший двор усадьбы. Весь народ в поле. На усадьбе осталась только стряпуха, которая с утра до ночи печет ржаные хлебы, отправляемые вместе с солью, бараньим салом и пшеном в поле, или, угорев от печи, выскакивает из людской на двор и кричит благим голосом, требуя расчета и скребя волосы на голове. Но на крики ее никто не отвечает, разве приехавший с работ приказчик лениво выругается и плюнет, и она с ревом бросится назад в пекарню.
Жарко, безветренно и тихо. Глаза у Сонечки слипаются, игла скользит из пальцев. Пойти бы к деду, да нельзя. Искупаться бы, да вода такая теплая, что по всему телу от нее зуд. Хорошо где-нибудь в густом лесу у ручья, в траве. Вода журчит. Голова у Сонечки клонится.
В полдень не легче и Алексею Алексеевичу. Пять раз подходил он к генеральшиной двери, говоря то шутя, то ласково:
- Полно, Степочка, отвори. Ей-богу, я раскаиваюсь. А?
Заманчиво представляется ему сидеть сейчас в генеральшиной комнате: там прохладно, не то что в обращенном на юг кабинете, где нагрелась кожа дивана от солнца, бьющего сквозь спущенную парусиновую штору, и по мокрому лицу ползают мухи.
- Ей-богу, видишь: вот я и перекрестился, никогда больше не стану подносом бросать, и вообще... - в отчаянии говорил генерал, шестой раз подойдя к двери.
- Что тебе надобно? - ответила, наконец, Степанида Ивановна ледяным голоском.
- Мириться, мириться! - Алексей Алексеевич радостно потянул дверную ручку. - Ну, полно же тебе.
- Я спрашиваю: что тебе от меня надо? Генерал опешил.
- А что ты думал, когда убивал меня подносом?
- Степочка!
- Я до сих пор дрожу от страха, - может быть, ты сейчас войдешь и зарежешь меня.
- Степочка! - воскликнул Алексей Алексеевич, тоскуя в темном коридорчике. - Прости меня, я все сделаю.
- Боже мой, что же тебе нужно?
Степанида Ивановна помолчала, потом сказала тихо:
- Напиши письмо Смолькову...
- Кому? - спросил генерал, хотя ясно услышал. - Кому?
"Все равно, - подумал Алексей Алексеевич. - Смольков не хуже других, черт с ним, руки не отвалятся".
Так состоялось примирение, и было отослано в Петербург княгине Лизе Тугушевой политическое письмо, где говорилось, что супруги Брагины хотели бы видеть у себя Смолькова, а в Р.S. сделана пометка: гостит у нас Сонечка Репьева, милая и прелестная девушка. Письмо отправили на почту с нарочным, и Степанида Ивановна, приласкав, наконец, растроганного супруга, приказала заложить коляску, чтобы ехать в монастырь.