5
- Три раза в прошлый год в Москву ездили: есть у нас там такая Софья Ивановна, - говорил налымов-ский кучер, лежа в траве около конюшни и грызя соломинку. - Барышень нам поставляет. Намеднись всучила Селипатру - худущую девку, - зла, как дьявол, но барину угодила. Привезли ее на усадьбу, сию же минуту устроила скандал: весь бутор, платьишки, сун-дучишки других-то барышень из окошка как начала кидать. Барышни - ах, ах! - бегают по двору в одних рубашонках. Мы с барином животы надорвали.
- Татарин, прости господи, твой барин, - проговорила, сидя на траве около садовника, умильная скотница.
- Это он с жиру, - сказал садовник, - с жиру завсегда человек бесится по бабьей части. Я знал одного человека - с шестью бабами жил, и хороший был человек.
Скотница вздохнула, поправила платок на голове. На конюшне топали лошади, хрустели сеном. Нальгаовский кучер рассказывал:
- На прошлые именины гостей у нас два дня поили, которых поплоше - носили на ледник опамятоваться. Что же барин наш выдумал: повел гостей к барышням. Гости, конечно, рассолодели, а барин шепчет мне: "Поди, принеси с пасеки колоду с пчелами". Принесли колоду, просунули ее в окно. Пчелы, известно, греха не любят и принялись гостей в голые места чкалить, а гости все до одного голые. Вот мы с барином животы и надорвали.
Скотница плюнула.
Садовник сказал:
- Да. Наши господа - это господа: аккуратные, правильные, не безобразничают.
- Мелкопоместные.
- Ну, что ж из того! А ты бы лучше молчал, чем барина своего срамить, - холоп.
Налымовский кучер собрался ответить садовнику, но в это время к сидящим подошел Мишука.
- Запрягать! - крикнул он и уставился выпученными глазами на садовника и умильную скотницу. - Чего расселись, не видите, кто перед вами стоит?
Скотница поднялась. Садовник сидя свертывал папироску, закурил, осветил сернячком черную бороду.
- Я что тебе сказал, встать! - крикнул Мишука.
- Полегче, барин. Не на своем дворе.
Мишука фыркнул носом и повернулся к скотнице:
- Баба, ты кто такова?
- Мы скотницы, барин.
- Вот тебе, дура, три рубля. Отрежь у короз сиськи. Я завтра тебе еще три рубля подарю. Поняла?
- Что вы, батюшка, у коров сиськи резать!
- А я говорю - режь. Вот тебе еще полтинник.
- Нате ваши деньги... Грех, прости господи. Лошадей подали. Мишука влез в коляску, плюнул на репьевскую землю и уехал - залился малиновым налымовским колокольцем.
В репьевском дому все уже легли спать, только у Петра Леонтьевича еще теплился свет в окошке.
Каждый вечер, перед тем как помолиться яа сон грядущий, Петр Леонтьевич заходил к сестре. Ольга Леонтьевна в это время либо сидела за приходно-расходными книгами, либо читала листок отрывного календаря, придумывая: что бы такое заказать на завтра вкусное?
- Не забудь, душа моя, помолиться.
Так было и сегодня. Петр Леонтьевич сказал Ольге Леонтьевне, поцеловав ей руку: "Не забудь, душа моя, помолиться" - и, не спеша, пошел в свою комнату, осторожно притворил дверь и вдруг увидел на белой печке таракана.
Петр Леонтьевич снял сапоги, осторожно и покряхтывая влез на лежанку и стал читать заговор. Таракан пошевелил, пошевелил усами и упал. Петр Леонтьевич сказал:
- Так-то.
И полез с лежанки. В это время вдалеке раздались два выстрела. Петр Леонтьевич открыл окно и стал слушать.
Долго, после выстрелов, была тишина в саду, затем приблизились голоса, - мужской и женский.
- Милый, голубчик, что мне делать? Я не могу.
- Конечно, конечно, Верочка, ты права, ты совершенно права...
- Не сердись на меня, Никита...
- Я повторяю - ты совершенно права, иначе ты и не могла мне ответить.
- Покойной ночи, Никита.
- Спи спокойно, Верочка.
Хлопнула балконная дверь. Петр Леонтьевич некоторое время подмигивал в темное окошко. Затем за стеной послышались шаги, скрипнула кровать. Это вошла Вера и начал плакать, сначала неслышно, потом все громче. Сморкалась. Петр Леонтьевич накинул безрукавку и постучался в дверь к Верочке.
- Ну вот, ты и плачешь, - сказал он, садясь против нее и топая ногой.
- Дядя, уйдите.
- Уйти-то я уйду, а ты все-таки расскажи, отчего ты плачешь, - голова, что ли, болит?
- Да, болит.
- Кто стрелял-то?.
- Сережа.
- В кого?.
- В грачей.
- Ну-ну, Верочка, - Петр Леонтьевич положил ей руку на голову, - дитя милое?
- Что, дядя? - Вера сразу еще громче заплакала, легла лицом в подушку.
- Сережу очень любишь?
- Да.
мы поговорим, и все устроится.
Петр Леонтьевич поцеловал Веру и, вернувшись к себе, стал перед киотом, где горели лампады и восковые свечи, и долго не мог собраться с мыслями - начать молиться: все улыбался в бороду.