|
ТОЮ ЖЕ НОЧЬЮ
Этой ночью Маша долго дожидалась мужа, - несколько раз подогревала чайник на примусе. За высокой, дубовой дверью было тихо и жутковато.
Гусев и Маша жили в одной комнате, в когда-то роскошном, огромном, теперь заброшенном доме. Во время революции обитатели покинули его. За четыре года дожди и зимние вьюги сильно попортили его внутренность.
Комната была просторная. На резном, золотом потолке, среди облаков, летела пышная женщина с улыбкой во все лицо, кругом - крылатые младенцы.
"Видишь, Маша, - постоянно говаривал Гусев, показывая на потолок, - женщина какая веселая, в теле, и детей шесть душ, вот это - баба".
Над золоченой, с львиными лапами, кроватью висел портрет старика в пудреном парике, с поджатым ртом, со звездой на кафтане. Гусев прозвал его "Генерал Топтыгин", - "этот спуска не давал, чуть что не по нем - сейчас топтать". Маша боялась глядеть на портрет. Через комнату была протянута железная труба железной печечки, закоптившей стену. На полках, на столе, где Маша готовила еду, - порядок и чистота.
Резная, дубовая дверь отворялась в двусветную залу. Разбитые окна в ней были заколочены досками, потолок местами обваливался. В ветряные ночи здесь гулял, завывал ветер, бегали крысы.
Маша сидела у стола. Шипел огонек примуса. Издалека ветер донес печальный перезвон часов Петропавловского собора, - пробило два. Гусев не шел. Маша думала:
"Что ищет, чего ему мало? Все чего-то хочет найти, душа не покойна, Алеша, Алеша... Хоть бы раз закрыл глаза, лег ко мне на плечо, как сынок: - не ищи, не найдешь дороже моей жалости".
На ресницах у Маши выступали слезы, она их не спеша вытерла и подперла щеку. Над головой летела, не могла улететь веселая женщина с веселыми младенцами. О ней Маша думала: - "Вот была бы такая - никуда бы от меня не ушел".
Гусев ей сказал, что уезжает далеко, но куда - она не знала, спросить боялась. Она и сама видела, что жить ему с ней в этой чудной комнате, в тишине, без прежней воли, - трудно, не вынести. Ночью приснится ему, - заскрежещет, вскрикнет глухо, сядет на постели и дышит, - зубы стиснуты, в поту лицо и грудь. Повалится, заснет, а на утро - весь темный, места себе не находит.
Маша до того была тихой с ним, так прилащивалась, - умнее матери. За это он ее любил и жалел, но, как утро, - глядел куда бы уйти.
Маша служила, приносила домой пайки. Денег у них часто совсем не было. Гусев хватался за разные дела, но скоро бросал. "Старики сказывали - в Китае есть золотой клин, - говаривал он, - клина чай такого там нет, но земля, действительно, нам еще неизвестная, - уйду я, Маша, в Китай, поглядеть, как и что".
не весело. Год назад, в праздник, в Павловске, познакомилась с Гусевым в парке, на скамейке. Он спросил: "Вижу - одиноко сидите, дозвольте с вами провести время, - одному - скучно". Она взглянула, - лицо славное, глаза - веселые, добрые, и - трезвый. "Ничего не имею против", - ответила кротко. Так они и гуляли в парке до вечера. Гусев рассказывал о войнах, набегах, переворотах, - такое, что ни в одной книге не прочтешь. Проводил Машу в Петербург, до квартиры, и с того дня стал к ней ходить. Маша просто и спокойно отдалась ему. И тогда полюбила, - вдруг, кровью всей почувствовала, что он ей - родной. С этого началась ее мука...
Чайник закипел. Маша сняла его, и опять затихла. Уже давно ей чудился какой-то шорох за дверью, в пустой зале. Но было так грустно, - не вслушивалась. Но сейчас - явственно, слышно - шаркали чьи-то шаги.
Маша быстро открыла дверь и высунулась. В одно из окон, в залу, пробивался свет уличного фонаря и слабо освещал пузырчатыми пятнами несколько низких колонн. Между ними Маша увидела седого, нагнувшего лоб, старичка, без шапки, в длинном пальто, - стоял, вытянув шею, и глядел на Машу. У нее ослабели колени.
- Вам что здесь нужно? - спросила она шопотом.
Старичок поднял палец и погрозил ей. Маша с силой захлопнула дверь, - сердце отчаянно билось. Она вслушивалась, - шаги теперь отдалялись: старичок, видимо, уходил по парадной лестнице вниз.
- Слей ка помыться, - сказал он, расстегивая ворот, - завтра едем, прощайте. Чайник у тебя горячий? - это славно. - Он вымыл лицо, крепкую шею, руки по локоть, вытираясь - покосился на жену. - Будет тебе, не пропаду, вернусь. Семь лет меня ни пуля, ни штык не могли истребить. Мой час далеко, отметка не сделана. А умирать - все равно не отвертишься: муха на лету заденет лапой, ты - брык и помер.
Он сел к столу, начал лупить вареную картошку, - разломил, окунул в соль.
- На завтра приготовь чистое, две смены, - рубашки, подштаники, подвертки. Мыльца не забудь, - шильца да мыльца. Ты что - опять плакала?
- Испугалась, - ответила Маша, отворачиваясь, - старик какой-то все ходит, пальцем погрозил. Алеша, не уезжай.
- На несчастье он погрозил.
- Жалко я уезжаю, я бы этого старикашку засыпал. Это непременно кто-нибудь из бывших, здешних, бродит по ночам, нашептывает, выживает.
- Алеша, ты вернешься ко мне?
- Сказал - вернусь, значит - вернусь. Фу ты, какая беспокойная.
Гусев засвистал, кивнул на потолок и, посмеиваясь глазами, налил горячего чая на блюдце:
Маша только опустила голову. Гусев лег в постель. Маша неслышно прибирала посуду, села штопать носки, - не поднимала глаз. А когда скинула платье и подошла к постели, - Гусев уже спал, положив руку на грудь, спокойно закрыв ресницы. Маша прилегла рядом и глядела на мужа. По щекам ее текли слезы, - так он был ей дорог, так тосковала она по его неспокойному сердцу: "Куда летит, чего ищет? - не ищи, не найдешь дороже моей любви".
На рассвете Маша поднялась, вычистила платье мужа, собрала чистое белье. Гусев проснулся. Напился чаю, - шутил, гладил Машу по щеке. Оставил денег, - большую пачку. Вскинул на спину мешок, задержался в дверях, и перекрестил Машу. Ушел. Так она и не узнала, - куда он уезжает.