|
30
Последний час до Москвы поезд с протяжным свистом катил мимо опустевших дач; белый дым его путался в осенней листве, в прозрачно-желтом березняке, в пурпуровом осиннике, откуда пахло грибами. Иногда к самому полотну свисала багровая лапчатая ветвь клена. Сквозь поредевший кустарник виднелись кое-где стеклянные шары на клумбах, и в дачных домиках - забитые ставни, на дорожках, на ступенях - облетевшие листья.
Вот пролетел мимо полустанок; два солдата с котомками равнодушно глядели на окна поезда, и на скамье сидела в клетчатом пальтишке грустная, забытая барышня, чертя концом зонтика узор на мокрых досках платформы. Вот за поворотом, из-за деревьев, появился деревянный щит с нарисованной бутылкой: "Несравненная рябиновая Шустова". Вот кончился лес, и направо и налево потянулись длинные ряды бело-зеленой капусты, у шлагбаума - воз с соломой, и баба в мужицком полушубке держит под уздцы упирающуюся лошаденку. А вдали, под длинной тучей, уже видны острые верхи башен, и высоко над городом - сияющий купол Христа-спасителя.
Телегин сидел у вагонного окошка, вдыхая густой запах сентября, запах листьев, прелых грибов, дымка от горящей где-то соломы и земли, на рассвете хваченной морозцем.
Он чувствовал позади себя дорогу двух мучительных лет и конец ее - в этом чудесном долгом часе ожидания. Иван Ильич рассчитывал: ровно в половине третьего он нажмет пуговку звонка в этой единственной двери, - она ему представлялась светло-дубовой, с двумя окошками наверху, - куда он притащился бы и мертвый.
Огороды кончились, и с боков дороги замелькали забрызганные грязью домишки предместий, грубо мощенные улицы с грохочущими ломовыми, заборы и за ними сады, с древними липами, протянувшими ветви до середины переулков, пестрые вывески, прохожие, идущие по своим пустяковым делам, не замечая гремящего поезда и его - Ивана Ильича - в вагонном окошке; внизу в глубину улицы побежал, как игрушечный, трамвай; из-за дома выдвинулся купол церковки, - колеса застучали по стрелкам. Наконец, наконец - после двух долгих лет - поплыл вдоль окон дощатый перрон московского вокзала. В вагоны полезли чистенькие и равнодушные старички в белых фартуках. Иван Ильич далеко высунул голову, взглядываясь. Глупости, он же не извещал о приезде.
Иван Ильич вышел на вокзальный подъезд и не мог - рассмеялся: шагах в пятидесяти на площади стоял длинный ряд извозчиков. Махая с козел рукавицами, они кричали:
- Я подаю! Я подаю! Я подаю!
- Ваше здоровье, вот на вороной!
- Вот, на резвой, на дудках!
Лошади, осаженные вожжами, топали, храпели, взвизгивали. Крик стоял по всей площади. Казалось, еще немного - и весь ряд извозчиков налетит на вокзал.
Иван Ильич взобрался на очень высокую пролетку с узким сиденьем; наглый, красивый лихач с ласковой снисходительностью спросил у него адрес и для шику, сидя боком и держа в левой руке свободно брошенные вожжи, запустил рысака, - дутые шины запрыгали по булыжнику.
- С войны, ваше здоровье?
- Из плена бежал.
- Да неужто? Ну, как у них? Говорят - есть нечего. Эй, поберегись, бабушка. Национальный герой... Много бегут оттуда. Ломовой, берегись... Ах, невежа!.. Ивана Трифоныча не знаете?
- Какого?
- С Разгуляя, сукном торгует!.. Вчера ездил на мне, плачет. Ах, история!.. Нажился на поставках, денег девать некуда, а жена его возьми - с полячишком третьего дня и убежала. Наши извозчики всю Москву оповестили о происшествии. Ивану-то Трифонычу хоть на улицу теперь не выходи... Вот тебе и наворовал...
- Голубчик, скорее, пожалуйста, - проговорил Иван Ильич, хотя лихацкий высокий жеребец и без того как ветер летел по переулку, задирая от дурной привычки злую морду.
Иван Ильич быстро, с трепетом, взглянул на шесть окон белого особняка, где покойно и чисто висели кружевные шторы, и спрыгнул у подъезда. Дверь была старая, резная, с львиной головой, и звонок не электрический, а колокольчик. Несколько секунд Иван Ильич постоял, не в силах поднять руки к звонку, сердце билось редко и больно. "В сущности говоря, ничего еще не известно, - может, дома никого нет, может, и не примут", - подумал он и потянул медную ручку. В глубине звякнул колокольчик. "Конечно, никого дома нету". И сейчас же послышались быстрые женские шаги. Иван Ильич растерянно оглянулся, - веселая рожа лихача подмигивала. Затем звякнула цепочка, дверь приоткрылась, и высунулось рябенькое лицо горничной.
- Здесь проживает Дарья Дмитриевна Булавина? - кашлянув, проговорил Телегин.
- Дома, дома, пожалуйте, - ласково, нараспев ответила рябенькая девушка, - и барыня и барышня дома.
Иван Ильич, как во сне, прошел через сени-галерейку со стеклянной стеной, где стояли корзины и пахло шубами. Горничная отворила направо вторую дверь, обитую черной клеенкой, - в полутемной маленькой прихожей висели женские пальто, перед зеркалом лежали перчатки, косынка с красным крестом и пуховый платок. Знакомый, едва заметный запах изумительных духов исходил от всех этих невинных вещей.
Горничная, не спросив имени гостя, пошла докладывать. Иван Ильич коснулся пальцами пухового платка и вдруг почувствовал, что связи нет между этой чистой, прелестной жизнью и им, вылезшим из кровавой каши. "Барышня, вас спрашивают", - услышал он в глубине дома голос горничной. Иван Ильич закрыл глаза, - сей. час раздастся гром небесный, - и, затрепетав с ног до головы, услышал голос быстрый и ясный:
- Спрашивают меня? Кто?
По комнатам зазвучали шаги. Они летели из бездны двух лет ожидания. В дверях прихожей из света окон появилась Даша. Легкие волосы ее золотились. Она казалась выше ростом и тоньше. На ней была вязаная кофточка и синяя юбка.
- Вы ко мне?
- Это вы? - чуть слышно проговорила она, закинув локоть, стремительно обхватила шею Ивана Ильича и нежно-дрожащими губами поцеловала его. Потом отстранилась:
- Иван Ильич, идите сюда. - И Даша побежала в гостиную, села в кресло и, пригнувшись к коленям, закрыла лицо руками.
- Ну, глупо, глупо, конечно... - прошептала она, изо всей силы вытирая глаза. Иван Ильич стоял перед ней. Вдруг Даша, схватившись за ручки кресел, подняла голову:
- Иван Ильич, вы бежали?
- Господи, ну?
- Ну, вот и... прямо сюда.
Он сел напротив в кресло, изо всей силы прижимая к себе фуражку.
- Как же это произошло? - с запинкой спросила Даша.
- Было опасно?
Так они сказали друг другу еще какие-то слова. Понемногу обоих начала опутывать застенчивость; Даша опустила глаза:
- Сюда, в Москву, давно приехали?
- Я сейчас скажу кофе...
- Нет, не беспокойтесь... Я сейчас в гостиницу.
Тогда Даша чуть слышно спросила:
- Вечером приедете?
Он поднялся.
- Значит, я поеду. Вечером приеду.
Даша протянула ему руку. Он взял ее нежную и сильную руку, и от этого прикосновения стало горячо, кровь хлынула в лицо. Он стиснул ее пальцы и пошел в прихожую, но в дверях оглянулся. Даша стояла спиной к свету и глядела исподлобья.
- Часов в семь можно прийти, Дарья Дмитриевна?
- В гостиницу, в хорошую, в самую лучшую!
Сидя, откинувшись, в пролетке, засунув руки в рукава шинели, он широко улыбался. Какие-то голубоватые тени - людей, деревьев, экипажей - летели перед глазами. Студеный, пахнувший русским городом ветерок холодил лицо. Иван Ильич поднес к носу ладонь, еще горевшую от Дашиного прикосновения, и засмеялся: "Колдовство!"
В это время Даша, проводив Ивана Ильича, стояла у окна в гостиной. В голове звенело, никакими силами нельзя было собраться с духом - сообразить, - что же случилось? Она крепко зажмурилась и вдруг ахнула, побежала в спальню к сестре.
Екатерина Дмитриевна сидела у окна, шила и думала. Услышав Дашины шаги, она спросила, не поднимая головы:
Катя вгляделась, лицо ее дрогнуло.
- Он... Не понимаешь, что ли... Он... Иван Ильич.
- Катя, ты пойми, я даже и не рада, мне только страшно, - проговорила Даша глухим голосом.