|
36
Даша и Катя в шубах и в пуховых платках, накинутых на голову, быстро шли по еле освещенной Малой Никитской. Хрустели под ногами тонкие пленки льда. На захолодевшее зеленоватое небо поднимался двурогий ясный месяц. Кое-где брехали за воротами собаки. Даша, смеясь во влажный пушок платка, слушала, как хрустят льдинки.
- Катя, если бы выдумать такой инструмент и приставить сюда, - Даша положила руку на грудь, - можно бы записывать необыкновенные вещи... - Даша тихо запела. Катя взяла ее под руку.
- Ну, идем, идем!
Через несколько шагов Даша опять остановилась.
- Катя, а ты веришь, что - революция?
Вдали колола глаза электрическая лампочка над подъездом Юридического клуба, где сегодня в половине десятого вечера, под влиянием сумасшедших слухов из Петрограда, было устроено кадетской фракцией публичное собрание для обмена впечатлениями и для нахождения общей формулы действия в эти тревожные дни.
Сестры вбежали по лестнице во второй этаж и, не снимая шуб, только откинув платки, вошли в полную народу залу, напряженно слушавшую румяного, бородатого, тучного барина с приятными движениями больших рук.
- ...События нарастают с головокружительной быстротой, - говорил он красивым баритоном. - В Петрограде вчера вся власть перешла к генералу Хабалову, который расклеил по городу следующую афишу: "В последние дни в Петрограде произошли беспорядки, сопровождавшиеся насилием и посягательством на жизнь воинских и полицейских чинов. Воспрещаю всякое скопление на улицах. Предваряю население Петрограда, что мною подтверждено в войсках употреблять в дело оружие, не останавливаясь ни перед чем для водворения порядка в столице..."
- Палачи! - прогудел чей-то семинарский бас из глубины зала.
- Это объявление, как и следовало ожидать, переполнило чашу терпения. Двадцать пять тысяч солдат всех родов оружия петроградского гарнизона перешли на сторону восставших...
Он не успел договорить, - зал треснул от рукоплесканий. Несколько человек вскочило на стулья и кричало что-то, делая жесты, будто протыкая насквозь старый порядок. Оратор с широкой улыбкой глядел на бунтующий зал, - затем поднял руку и продолжал:
- Только что получена чрезвычайной важности телефонограмма. - Он полез в карман клетчатого пиджака и развернул листочек бумажки. - Сегодня председателем Государственной думы, "Родзянко, послана государю телеграмма по прямому проводу: "Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. На улице происходит беспорядочная стрельба. Частью войска стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца".
Румяный барин опустил листочек и блестящими глазами обвел зал. Такого захватывающего дух спектакля не помнили москвичи.
- Мы стоим, господа, на грани готового совершиться величайшего события нашей истории, - продолжал он бархатным, рокочущим голосом. - Быть может, в эту минуту там, - он вынул руку, как на статуе Дантона, - там уже свершилось чаяние стольких поколений, и скорбные тени декабристов отомщены...
- Ох, господи! - не выдержав, ахнул женский голос.
- Быть может, завтра вся Россия сольется в одном светлом братском хоре, - свобода!..
- Ура!.. Свобода!.. - закричали голоса.
Барин опустился на стул и провел обратной стороной ладони по лбу своему. С угла стола поднялся высокий человек с соломенными длинными волосами, с узким лицом, с рыжей мертвой бородой. Не глядя ни на кого, он начал говорить насмешливым голосом:
- Только что я слышал, - какие-то товарищи кричали: ура, свобода. Правильно. Чего лучше: арестовать в Могилеве Николая Второго, отдать под суд министров, пинками прогнать губернаторов, городовых... Развернуть красное знамя революции... Начало правильное... По имеющимся сообщениям - революционный процесс начался правильно, энергично. По всей видимости, на этот раз не сорвется. Но вот только что передо мной очень красиво говорил один барин. Он сказал, - или я ослышался, - он выражал полное удовлетворение по поводу готовящейся совершиться революции и предполагал в самом недалеком будущем слиться со всей Россией в одном братском хоре...
Человек с соломенными волосами вытащил носовой платок и приложил его ко рту, будто бы стараясь скрыть усмешку. Но скулы его покрылись пятнами, он закашлялся, подняв костлявые плечи. Позади Даши, сидевшей на одном стуле с сестрой, кто-то спросил:
- Товарищ Кузьма, - ответили быстрым шепотом, - в тысяча девятьсот пятом году был в Совете рабочих депутатов. Недавно вернулся из ссылки.
- Я бы немного обождал с восторгом на месте предыдущего оратора, - продолжал товарищ Кузьма, и вдруг восковое лицо его стало злым и решительным. - Двенадцать миллионов крестьян приготовлены к убою, они еще на фронтах... Миллионы рабочих задыхаются в подвалах, голодают в очередях. На спинах рабочих и крестьян, что ли, станете вы распевать братский хор...
В зале раздалось шиканье, возмущенный голос крикнул: "Это провокация!" Румяный барин пожал плечами и тронул колокольчик. Товарищ Кузьма продолжал говорить:
- ...Империалисты швырнули Европу в чудовищную войну, буржуазные классы, сверху донизу, провозгласили ее священной, - войну за мировые рынки, за неслыханное торжество капитала... Желтая сволочь, социал-демократы поддержали хозяина под ручку, признали: так точно-с, война национальна и священна. Крестьян и рабочих погнали на убой... Кто, я спрашиваю, кто поднял голос в эти кровавые дни?
- Что он говорит?.. Кто он такой?.. Заставьте его замолчать!.. - раздались злые голоса. Поднялся шум. Иные вскочили, жестикулируя.
- ...Час пробил... Пламя революции должно перекинуться в самую толщу крестьян и рабочих...
Дальнейшего совсем уже нельзя было расслышать за шумом в зале. Несколько человек в визитках подбежало к столу. Товарищ Кузьма попятился с эстрады и скрылся за дверью. На его месте появилась знаменитая деятельница по детскому воспитанию.
- Возмутительная речь предыдущего оратора...
В это время кто-то у самого уха прошептал Даше взволнованно и нежно:
- Здравствуй, родная моя...
Даша, даже не оборачиваясь, стремительно поднялась, - в дверях стоял Иван Ильич. Она взглянула: самый красивый на свете, мой собственный человек. Он снова, как это не раз с ним бывало, был потрясен тем, что Даша совсем не та, какой он ее мысленно представлял, но бесконечно краше: горячий румянец залил ее щеки, сине-серые глаза бездонны, как два озера. Она была совершенна, ей ничего не было больше нужно. Даша сказала тихо: "Здравствуй", - взяла его под руку, и они вышли на улицу.
На улице Даша остановилась и, улыбаясь, глядела на Ивана Ильича. Вздохнула, подняла руки и поцеловала его в губы. От нее пахло женственной прелестью горьковатых духов. Молча Даша опять взяла его под руку, и они пошли по хрустящим корочкам льда, поблескивающим от света лунного серпа, висящего низко в глубине улицы.
- Ах, я тебя люблю, Иван! Как я ждала тебя...
- Я не мог, ты знаешь...
- Ты не сердись, что я тебе писала дурные письма, - я не умею писать...
она переступила ботиками и прижалась к нему, продолжая глядеть в глаза. Он опять поцеловал ее, и они опять пошли.
- Ты надолго, Иван?
- Не знаю, - такие события...
- Да, знаешь, ведь - революция.
- Ты знаешь, - я на паровозе приехал...
- Что?
- Я теперь поеду с тобой - к тебе...