|
20
Лисовского поразила доверчивость этих ребят. Его похлопывали, с ним чокались, каждый, звякнув медяками по стойке, спрашивал для себя и русского стаканчик. Спрашивали, много ли раз он видел Ленина и что Ленин говорил. Спрашивали, много ли русских рабочих ушло на гражданскую войну. Сдвигая брови, раздувая ноздри, слушали рассказы о героизме красных армий и сокрушались о бедствиях при наступлении Деникина и Колчака. Лисовский рассказывал то именно, что от него хотели слышать.
Хлопая его по спине, по плечам, французы говорили:
- Передай своим, пусть они не боятся Колчака и Деникина: эти генералы выдуманы в Париже Клемансо. И бить их нужно в Париже, об этом мы позаботимся, так и передай...
Лисовский чувствовал богатейший материал, даже стало жалко, что достается Бурцеву: "Старикашка не поймет, еще и не пропустит..." И тут же мелькнуло: "Написать книгу с большевистским душком - скандал и успех..." В конце концов ему было наплевать на белых и на красных, на политику, журналистику, на Россию и всю Европу. Все это он равнодушно презирал как обнищавшие задворки единственного хозяина мира - Америки, куда ушло все золото, все счастье.
Ему ничего не стоило сейчас прикидываться большевиком, - пожалуйста! Даже осторожный Жак, когда посетители кафе стали разбирать шапки, дружески кивнул Лисовскому и пошел проводить его до подземной дороги. С Жаком нужно было держать ухо востро. Лисовский, выйдя на пустынную площадь, где под фонарем все так же неподвижно стояли двое полицейских, сказал вполголоса:
- Не хочу вас обманывать, я по убеждениям - анархист. (Жак усмехнулся, кивнул.) Короткое время был в партии большевиков, но меня душит дисциплина... В Париже мои задания скорее литературные, чем партийные... Здесь приходится выдавать себя за белогвардейца и работать в "Общем деле"... Противно, но иначе не проникнешь в политические круги. В московских "Известиях" печатаюсь под псевдонимом. Вот вы уверены, что я просто авантюрист... Пожалуй, вы и правы. Но без нас в революции было бы мало перцу... И все же я - ваш со всеми потрохами...
Жак, подумав, ответил:
- Я предполагал, что вы так именно про себя и скажете, хотя вначале принял вас за агента... И половина того, что я говорил, предназначалась именно для вас.
- Понимаю, вы бросали вызов.
- Э, нет: Клемансо и Пуанкаре должны знать, что думают и говорят в предместьях... Пусть они не преуменьшают ни нашей ненависти, ни нашей силы... ("Эге, - подумал Лисовский, - малый хитер, как черт".) Скажите, в Советской России знают, что Франция в восемнадцатом году была на волосок от революции? И эта опасность далеко не миновала...
Они перешли темную площадь и подходили к узкой уличке, откуда давеча Лисовский видел огни Парижа.
- Клемансо смелый человек, - сказал Жак. - Настолько смелый, что его доверители, думать надо, скоро уберут старика...
- Вы говорите, что - в восемнадцатом?..
- Да... Помешали кое-какие внешние причины, например: присутствие в Булони американской армии в миллион штыков... Но главное - это желтая сволочь... Желтая сволочь!..
Жак потянул носом сырой воздух:
- У вас, у русских, правильный прицел... Между нами и капиталистами должно быть поле смерти... Никаких перебегающих фигурок... На мушку желтую сволочь!..
Он некоторое время шагал молча, затем рассмеялся:
- А вы знаете, что такое маленький французский буржуа? Отца и мать и царствие небесное отдаст за теплый набрюшник... В него и не выстрелишь, - он сейчас же поднимет руки и закричит: "Да здравствуют Советы!" Сейчас он окрылен. На Францию валятся миллиарды немецких репараций... Но тут-то ему такая катастрофа, о какой ни в каких книгах не написано... Мы ждем грандиозного подъема промышленности. Будет перестройка в иных масштабах, - все мелкое, копеечное на слом... Маленькому буржуа придется надеть вельветовые штаны и подтянуть брюхо пролетарским кумачом... Ну, что же, - приветствуем железную волну, девятый вал капитализма... Наши силы удесятерятся... (Кивком головы Жак указал в пролет узкой улицы на черную яму Парижа, куда будто упали все звезды из черно-лиловой ночи.) Мы окружаем его, мы - на высотах, мы спустимся вниз за наследством.
У двух столбиков метро, освещенных двумя фонарями в виде красноватых факелов, перед лестницей в глубокое подземелье Жак пожал руку Лисовскому:
- Если вам нужен материал для статей, приходите завтра в Мон-Руж, на бульвар, наберетесь кое-каких впечатлений...
Он пристально взглянул на Лисовского.
светясь хрустальными окнами, белый поезд Норд-Зюйд. Шипя тормозами, остановился под изразцовым сводом.
И сейчас же почему-то у него сжалось сердце тоской и жутью. Глядя на поезд, он почувствовал, что отняли от него стержневую надежду, и в будущих днях он уже не ощущает себя беспечным и шикарным, с пачками долларов по карманам... Чувство - неожиданное и неясное... Он даже остановился на площадке, где кончалась бегущая лестница. Кондуктор поезда крикнул: "Торопитесь, мосье, последний!" Усевшись в почти пустом вагоне на сафьяновой скамейке, Лисовский закурил.
"Иначе и не может быть, это должно случиться, они спустятся вниз. Социализм! Ой, не хочу, не хочу!..".
Он прижался носом к стеклу, - мимо неслись серые стены, электрические провода, надписи... Поезд мчался к центру города, в низину. Лисовскому чудилось: на возвышенности, вокруг города, под беспросветным небом - толпы, толпы людей, глядящих вниз, на огни. Внизу - беспечность, легкомыслие, изящество, веселье (ох, хочу, хочу этого!), наверху - пристальные, беспощадные, широко расставленные глаза Жака... Мириады этих глаз светятся в темноте неумолимым превосходством, ненавистью... Ждут знака, ждут срока... (Ох, не хочу, не хочу!)
Нужно было стряхнуть наваждение. "Какого черта! Ничего еще плохого не случилось, - мир стоит, как и стоял..." Лисовский с отвращением подумал о своей постели. Пересчитал деньги, перелез с Норд-Зюйда на метрополитен и через десять минут вылез на площади Оперы.
На Больших бульварах было уже пустынно, театры окончились, гарсоны в кафе ставили столики на столики, гасили огни. Огромные серые дома с темными стеклами витрин казались вымершими. Лисовский стоял на перекрестке. По маслянистым торцам проносился иногда длинный лимузин или такси.
Автомобили направлялись наверх, по старым уличкам, в места ночных увеселений. Там можно было завить тоску веревочкой, шатаясь по ярко освещенным тротуарам, пахнущим пудрой, потом и духами, - от кафе к кафе, толкаясь между девчонками, пьяными иностранцами, сутенерами. Не пойти ли? Но с двадцатью франками - о сволочь, беженское существование! - благоразумнее не раздражать и без того болезненно возбужденные нервы.
лакированной туфлей (чтобы проклятый тротуар не шатался), он стал около Лисовского. Закурил медленно, твердо, но спичку держал мимо папиросы, покуда не обжег пальцы.
- Прошу прощения, - сказал он с сильным английским акцентом, - какая это улица?
- Бульвар Пуассоньер.
- Благодарю вас... Прошу прощения, а какой это, собственно, город?
- Париж.
Так же, как и Лисовский, он оперся задом на трость и глядел остекленевшими глазами вдоль бульвара. Появились сутулый мужчина и полная женщина, - они шли под руку, медленно, и говорили по-русски:
- Не понимаю, Сонюрка, откуда у тебя такая кровожадность...
- Оставь меня в покое...
- Согласен, - в самый момент подавления большевиков, конечно, будут эксцессы, но настанет же день всепрощения...
- Сонюрка, смотри, какая тихая ночь... Как эти громады черных домов заслоняют небо... Тишина великого города!.. Гляди же, дыши, - а тебе все мерещатся веревки да ножи...
Они прошли. Неожиданно человек в цилиндре вздрогнул, будто просыпаясь, вдруг тяжело повалился на спину. Не поднимаясь, он как-то странно побежал ногами... Лисовский осторожно выпростал из-под себя трость, перешел на другую сторону улицы. Оглянулся, тот лежал и дергался... "Эге, аорта не выдержала..." К лежащему приближались двое каких-то низкорослых...
"Ох, тоска! - Лисовский побрел дальше... Неостывшие каменные стены, высокие фонари, тени от деревьев на асфальте. - И значишь ты здесь столько же, друг Володя, сколько эти тени... Можешь идти по бульвару, а могло бы тебя совсем здесь не быть, - тень, голубчик, тень человека... Тьфу!.. (Он выплюнул окурок и посмотрел на свое мертвенное отражение в темной зеркальной витрине.) А все-таки ничего у них не выйдет. Черт, Жак хвастун, враль!.. А вот книгу я напишу, что верно, то верно... Циничную, гнусную, невообразимую, - выворочу наизнанку всю человеческую мерзость. Чтоб каждая строчка налилась мозговым сифилисом... Это будет - успех!.. Исповедь современного человека, дневник растленной души, настольная книга для вас, мосье, дам..."
Навстречу шла девушка, руки ее, точно от холода, были засунуты в карманы полумужского пиджачка. Поравнялась, кивнула вбок головой и глазами, - невинное лицо подростка, вздернутый носик, пухлые губы. Лисовский сказал:
- Кот, - сказала хриповато, - дрянь, дерьмо!..
Подняла полу детские плечики, и - топ-топ-топ - высокими тоненькими каблучками между теней на асфальте ушла разгневанная любовь.