|
30
Левант позвонил поздно ночью: "Едем завтра". Всю ночь укладывались. Чуть свет из Парижа приехали такси. Дамы поцеловали заплаканную Нинет Барбош и навек покинули дачу в Севре. Какова будет новая жизнь - плевать, лишь бы новая.
Левант выбрал кружный путь через Берлин - Штеттин и оттуда морем до Стокгольма. В Берлине остановились в дорогой гостинице "Адлон", где сразу же в вестибюле бросились в глаза такие подозрительные, лоснящиеся, шикарно одетые людишки, такое настойчивое, нетерпеливое жулье, что дамы приказали весь багаж сейчас же поднять в номер. Завтрак в ресторане был гнусный, но на еду здесь, видимо, не обращали внимания, за столиками совершались сделки, из конца в конец зала перекликались лоснящиеся людишки, показывали друг другу что-то пальцами, оркестр исполнял в том же истерическом темпе американские фокстроты. На дам нагло таращились: "О-о-о, паризер шик!"
Левант занял в бельэтаже дорогие апартаменты. После полудня в его салоне появились русские важные старцы, молодые люди с мутно-пристальными глазами убийц, серые штабс-капитаны и полковники мировой войны, несколько солдатских шинелей, прикрывавших военные лохмотья, провинциальные говорливые барыни, трагические старухи из петербургского большого света. Все это сборище разговаривало в повышенном тоне, ругало немцев и ожидало от Леванта не то каких-то инструкций, не то просто денег. На открытом листе производилась запись добровольцев в "Лигу спасения Российской империи"...
Левант разговаривал от имени "Стокгольмского отделения Лиги". Денег, правда, не предлагал никому, но обещал самые широкие перспективы в недалеком будущем. С иными молодыми людьми удалялся в спальню для секретного совещания. Окруженный русскими (на пышных розах ковра, замусоренного окурками), он говорил, засовывая большие пальцы за подтяжки:
- Господа, в Париже, где сосредоточены все нити борьбы с большевиками, где, не преувеличивая, бьется сейчас сердце русского народа, чрезвычайно удивлены пассивной деятельностью берлинских военных организаций. Мы были уверены, что энтузиазмом борьбы охвачены все русские. К сожалению, я этого не вижу. Германское правительство всемерно идет нам навстречу. Англичане делают даже больше того, на что можно надеяться. И что же? За истекшую неделю из Берлина на русский фронт отправили всего один эшелон добровольцев. Господа, какой отчет я дам Парижу?
Коренастые штабс-капитаны и лысоватые полковники чесали в затылке. У генералов строго тряслись щеки, молодые люди с глазами убийц хмуро отворачивались. Отвечать было нечего... Вот кабы Германия послала тысяч сто войска. Или черт с ней, если Германии не позволят, почему Франции не двинуть чернокожих на Россию?.. Почему Англия, как собака, то укусит, то отскочит, - ее большой флот мог бы в один день сравнять с землей и Кронштадт и Питер. Поддадут интервенты жару, - до одного человека пойдем в передовые войска. Без нас все равно не обойдутся, очищать Россию от большевиков иностранцы, небось, не станут, ручек не захотят марать.
Налымов с дамами бродил по Берлину. Неприветливыми казались перспективы однообразных улиц, темные дома с высокими красными крышами. В магазинных витринах подделки, эрзацы, хлам. Угнетало количество неумелых девушек с нищими глазами, - их жалкий торопливый шепот встречным прохожим: "Идем со мной, я очень испорченная". На перекрестках когда-то блестящих улиц - участники мировой войны: обрубки на тележках, слепые в черных очках с поводырем - санитарной собакой на привязи (подарок правительства). Перед витринами мясных лавок, где в бумажных кружевах разложены окорока, филеи, колбасы, драгоценные куски жира, - неизменная толпа: бежит суровый пожиратель вареной картошки и от громового рефлекса врастает в тротуар перед мясной витриной... Рука стискивает портфель, волевые мускулы вздуваются на впавших щеках, позволяет себе пережить вон ту свиную котлету в бумажном кружеве на стеклянной доске... Пять минут пищевой фантазии!.. Крепче портфель с несъедобными бумагами под мышку и - мимо, мимо... Версальскому миру отзовется когда-нибудь эта свиная отбивная!
Скалы, холмы, печальный свет северного солнца, вдали - груды облаков, как снежные вершины.
Красные черепицы домиков в зеленеющей лощине между бесплодных скал. Север. Безлюдье. Это земля, куда возвращаются с отгоревшими страстями, с поседевшей головой.
Вера Юрьевна говорит вполголоса:
- Если бы так же возвращаться в Петроград... Человек должен жить на севере... Девочки, - вон в том домишке, под скудным солнцем... Какая печаль!.. Мечтать, ждать несбыточного...
Она положила на борт руку, обтянутую лайковой перчаткой. Молочно-румяный швед оглянул стройную Веру Юрьевну, - гм! - черный жакет, светлая мягкая юбка, обувь без каблуков... Просто, дорого, шикарно, никакого желания нравиться, - равнодушное лицо, в нем все обдуманно, все законченно... Гм!.. Самый высокий продукт цивилизации, международная хищница, парижская штучка...
- Девочки, а - зима!.. Мы и забыли ее... Снега, стужа, вьюга... Куплю дом непременно, только еще дальше на севере, - всю зиму буду одна, одна совершенно...
- А помнишь, меня ругала за домик в Таганроге? Сама-то, видно, - тоже...
- Нет, Лилька, нет... Домик в Таганроге с офицериком - свинство. Я об одиночестве говорю... Меня так и найдут в этом домике, - раскопают занесенную дверь, в разбитое окно нанесло снегу, я - на постели, седая, высохшая и руками вот так - зажаты глаза, чтобы мне, мертвой, никто не смел глядеть в глаза...
Мари, тоже стоявшая у борта, присвистнула:
- С хорошеньким настроением едешь на работу!..
- Всякий бесится по-своему, милая моя шансонетка. Для тебя высшее счастье - пожарские котлеты. Ну, а я еще должна все обиды припомнить...
- Батюшки, как страшно! - лениво сказала Мари.
Лили придвинулась, глядела в глаза Вере Юрьевне:
- Верочка, не надо...
элегантных дам принял за восхищение северной природой. Вынув сигару, попробовал вмешаться:
- Пардон, смею обратить ваше внимание, - Стокгольм сейчас заслонен островом Бекхольм. - Он указал сигарой на кирпичные постройки и решетчатые краны эллинга, показавшиеся с правого борта; вдали, налево, стояли грузовые пароходы у высокой каменной стены, где курилась дымом многоэтажная мельница. - За войну город очень разбогател. Шведы не плохо поступили, что не вмешались в войну. Нас много ругали (засмеялся), но кому-нибудь надо же было торговать, и мы принесли обеим сторонам много пользы, торгуя с теми и с этими. Теперь вы не узнаете Стокгольма, - это маленький Берлин. Правда, после Версальского мира оживление несколько уменьшилось, но мы надеемся, что кризис временный. Во всяком случае, здесь можно весело провести денек... (Пароход повертывал.) А вот и город. Вы видите старую часть - Стаден. В древности город располагался на этом острове, сейчас разросся направо и налево. Самые шикарные кварталы на тех холмах - лучшие магазины, театры, кафе и вокзал. А еще дальше на север - чудные загородные места: озера, красивые виллы и замки. За время войны мы много строились.
Пароход приближался к лиловато-серым очертаниям города. За ним - холмы, облака. Тыкая сигарой, швед называл знаменитые здания - дворец, собор, отели.
- Если захотите быть ближе к нашей природе, могу посоветовать прелестный уголок в тридцати километрах по железной дороге, - Баль Станэс на озере Несвинен.
- Как вы сказали? - резко обернулась к нему Вера Юрьевна. - Баль Станэс?..
- Да, мадам, вы не пожалеете. Там можно отдохнуть.
Пароход загудел и стал поворачивать к стенке набережной. В пролетах между дощатыми пакгаузами стояли черные такси. За ними двигались чистенькие трамваи. Дальше - груды тюков, бочек, ящиков, черепичные крыши и старинные фасады домиков, вывески портовых кабаков, узкие переулки. У самого края стенки, на причальной тумбе, сидел, улыбаясь, носатый Хаджет Лаше, в серой черкеске и мерлушковой шапке. Увидев его, Вера Юрьевна положила руку на горло, отвернулась.